Содержательное единство 2001-2006 - Кургинян Сергей Ервандович. Страница 128

И образовалось всё то, что образовалось. 90-91-й год. Этот табун рвется в пропасть! Он не может остановиться на месте. У инволюции есть свой закон: сначала плохо, потом хуже, потом – еще хуже… Сегодня видно: это расходящийся поток. Они понимают, что ничего, кроме растления, быть не может. Что растлевать надо нарастающими темпами. Что только инфляция растления держит это на гребне, ничего другого нет.

Главный-то вопрос состоит в другом: что произошло с оставшимися 10%? Что здесь-то произошло? Часть умерла, часть маргинализовалась, часть сошла с ума – кто остался? И каков этот спрос?

Да, у нас полный зал. Но он же не переполнен, и никто не стоит в проходах. Да, я знаю, у меня будут спектакли. Но я же знаю, сколько будет зрителей. Да, я знаю, что у меня хороший журнал, но я знаю, какой у него тираж! Я хотел бы поверить, что это только у меня так, а в соседнем месте всё происходит гораздо лучше. И я ищу… Не для того, чтобы выделиться, а чтобы к кому-то примкнуть. А там – ничего нет, или в лучшем случае есть то же самое.

Тогда возникает вопрос: вот он, нисходящий поток, а восходящий-то – какой? Что дает новая жизнь? Ведь, черт возьми, она же что-то дает! Ведь люди все-таки могут что-то читать, возникли какие-то новые возможности. Что произошло с людьми? Какая была повестка дня конца 80-х годов? Людей не устраивало то, что есть, и было всё – переполненные клубы самодеятельной песни (КСП)… Что угодно было – люди искали другую повестку дня. Откуда нынешняя подавленность?

Я знаю, откуда: это вопрос почти риторический. Создан новый режим господства денег, при котором люди заняты только тем, чтобы что-то заработать. Но это же тупик! Это смерть!

Грамши сказал, что только тогда, когда произойдет глубокая волевая интеллектуальная трансформация интеллигенции той или иной страны, возможна революция. Мы говорим о том, что какая-то система воспроизводит себя. Но ведь вопрос же не в этом. Замените завтра систему. Всю эту камарилью, которую я вам показывал, замените на другую. Поставьте других людей. Сколько нужно месяцев, чтобы другая стала такой же?

Потому что всё опирается на регресс, на этот инволюционный поток, на исторически мертвый класс. Потому что всё дышит гниением и должно воспроизводить это гниение. Не потому, что кто-то сознательно желает гниения, а потому, что не может жить вне питательной почвы, создаваемой гниением. Он ничем другим дышать не может. Моральное возрождение с лицом Ксении Собчак невозможно. И она сама это прекрасно понимает. И она его не хочет.

Что сие означает в сумме? (Рис. 12)

Всё, что здесь происходит, – это инфляция. Например, слов и дел. На одно дело – тысяча слов. На одно дело – миллион слов. Миллиард… Но ведь возможно и другое: когда слова начинают истреблять дела. Когда эта производная не просто растет, она становится отрицательной. И мы переживаем этап не гиперинфляции, а постепенного насыщения жизни всё более концентрированными семантическими и материальными антисистемами.

Я начал с невроза и закончил тем же. Инфляционизм – это не просто вопрос о том, что они используют слово "инфляция", чтобы скрыть истину. Это слово начинает истреблять реальность. Оно отделяется от реальности, как пушка на корабле. Но уже всё отделяется от реальности, любое слово!

Вот что такое "современные условия". И эти "современные условия" устойчиво воспроизводятся. Величие Маркса состояло не в том, что он морально разоблачил капитал. Суть его величия в том, что он показал: независимо от воли любого отдельного капиталиста система работает так.

Современные элитные системы размещены в такой среде, что ты хоть с луны возьми новую систему и встрой в этот контекст, – завтра она будет полным подобием прежних. "Вы правы: из огня тот выйдет невредим, кто с вами день пробыть успеет, подышит воздухом одним, и в нем рассудок уцелеет". Я вижу, как меняет людей сам этот воздух.

Сказал слово и сразу же вспомнил: знаете, что такое "воздух"? Это деньги на блатном жаргоне. Это "воздух". Уже слова приобретают другой смысл: все существует в криминальной семантике. Значит, менять-то надо воздух! "Современные условия" жизни, о которых говорит президент и в которых нельзя ничего делать, – сам воздух!

Значит, на повестке дня стоит не спецоперация, а нечто совершенно другое. И единственное, о чем можно думать, как осуществлять проект самосохранения. Всё остальное – гибель. Но это новое невозможно воплотить до тех пор, пока первичная теорема господствует. Нет ста обстоятельств, не думайте о ста причинах! И о последних нюансах того, как именно была патриотическим образом продана "Сибнефть". До всего не додумаетесь, народ дошлый! Не думайте об этом! Это неважно. Пока воздух такой – всё равно будет только это: ничего другого быть не может.

Думайте, что с этим делать! То есть с каждым из нас и с собой: "Спаси себя, и вокруг тебя спасутся многие". Как это может быть осуществлено? Что тут можно противопоставить? Если пульса нет, то это – смерть. Сказать, что это не смерть, сказать, что всё воскреснет, всё будет двигаться, – это опять невроз. Нужно беспощадно правильно ответить себе самим на этот вопрос и как-то действовать.

Только в этом одном может быть настоящая присяга чести тех, кто погиб в Белом Доме невинно, тех, кто невинно сидит в тюрьмах и завтра будет сидеть. Ничего другого не может быть; пока интеллигенция этот вопрос не решит, всё будет происходить по-прежнему.

Значит, этот вопрос должен быть решен, и думать надо над тем, как это можно сделать. Спасибо.

ПРИЛОЖЕНИЕ 1

ОТВЕТЫ СЕРГЕЯ КУРГИНЯНА НА ВОПРОСЫ "КРЕМЛЬ.ОРГ"

(Материал был размещен на сайте Кремль-орг 29.09.2005.)

Вопрос: Ваше отношение к ток-шоу "Прямая линия с президентом"? Его полезность и важность? Соответствует ли задачам сегодняшнего дня?

Ответ: Мне, как и большинству граждан России, было приятно видеть на экране человека явно здорового, трезвого (сравниваю отнюдь не только с российским предшественником), с хорошей выправкой. Человека, владеющего словом. Способного вести трехчасовой (то есть беспрецедентно длинный) диалог в прямом эфире. Человека, безусловно, осведомленного. Знающего факты, работающего с фактами, имеющего по отношению к этим фактам определенную внятную позицию и т.д.

Нужно ли, чтобы нация все это видела? Прежде всего, что тут плохого? Пусть видит. Хуже-то от этого не будет. Является ли такая задача первоочередной? Почему такое общение происходит раньше обычного? Не на Новый год, не в состыковке с Посланием Федеральному Собранию? Первоочередной может быть такая задача только в условиях выборов. Или – общенационального кризиса (знаменитые радиобеседы Ф.Д.Рузвельта с американской нацией).

Президент сам говорит, что кризиса нет. И выборов, как мы видим, тоже нет. Так что эта задача не может быть первоочередной.

Но она и не обязательно должна быть первоочередной. Пусть она будет текущей, "одной из"… Что плохого?

Однако в том-то и дело, что последние месяцы выявляют некую нервозность. Не знаю, президента ли. Может, команды или части команды. Но нервозность есть. Она выражается в очевидной передозировке. Путина отчаянно пиарят. В августе, например, его пиарили просто беспрецедентно. А август – это мертвый месяц. Вот и возникает ощущение, что накачать все надо быстро-быстро перед какими-то решающими событиями. Но неясно, какими.

А такое впечатление идет вразрез с заявлениями о благополучии, составляющими системообразующую ось президентского диалога с нацией. Нельзя слишком часто говорить, что все благополучно. В нашем обществе есть традиции инверсии при восприятии очень настойчивых благополучных заявлений.

Не мне решать… Можно было сделать августовскую паузу, и в сентябре организовать трехчасовой диалог с народом. Но сначала в августе сделать накачку, потом в сентябре… А дальше-то что делать? Дальше может возникнуть именно то, о чем негативно отзывался сам президент, вспоминая некие советские анекдоты.