Собрание сочинений. Том 6 - Маркс Карл Генрих. Страница 125

Из осторожности, чтобы не возбуждать королевской алчности, Хойм оценивал королю эти имения в четыре-шесть раз, а нередко еще ниже действительной их стоимости; Хойм боялся — и, вероятно, не без основания, — что если бы король узнал настоящую стоимость этих имений, он прежде подумал бы о своем собственном «отеческом» кармане, чем о чем-либо другом. За четырехгодичное правление Хойма после «пацификации», с 1794 по 1798 г., были таким образом раздарены в Познанском административном округе — 22, в Калишском, бывшем Петроковском, округе — 19, в Варшавском округе — 11, а всего 52 больших и малых группы имений, которые в общей сложности составляют не меньше двухсот сорока одного поместья. Королю было заявлено, что стоимость этих поместий составляет 31/2 миллиона, тогда как действительная их стоимость составляла более двадцати миллионов талеров.

Поляки вспомнят это, когда им придется во время ближайшей революции выколачивать украденные у них по праву работорговли эти двадцать миллионов талеров, этот польский миллиард!

Только в одном Калишском округе подаренные имения составляли по площади более одной трети всех королевских и церковных владений, а доходы от этих имений даже по жалким дарственным оценкам 1799 г. составляли ежегодно 247 тысяч талеров.

В Познанском административном округе владение Овинск, с его обширными лесами; было подарено галантерейному торговцу Трескову. В то же время рядом лежащее староство Шрим, не имеющее ни одного деревца, было объявлено государственным доменом и вынуждено было покупать лес для себя за государственный счет во владениях Трескова.

Наконец, в других округах дарственные грамоты определенно освобождали эти владения от обычных налогов, и притом «на вечные времена», так что ни один прусский король не был в праве обложить их новыми налогами.

Теперь посмотрим, в какой форме и каким «заслуженным людям» были подарены эти краденые имения. Величина заслуг этих захолустных юнкеров заставляет нас, однако, в интересах связности изложения, посвятить этому предмету особую статью {Продолжение статьи в «Neue Rheinische Zeitung» отсутствует. Ред.}.

Написано Ф. Энгельсом 28 апреля 1849 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано во втором выпуске «Neue Rheinische Zeitung» № 285, 29 апреля 1849 г.

Перевод с немецкого

КОНТРРЕВОЛЮЦИОННЫЕ ПЛАНЫ В БЕРЛИНЕ

Кёльн, 30 апреля. Планы нашего контрреволюционного правительства мало-помалу становятся все более явными.

Существовало намерение 27 апреля положить начало новой стадии прусской контрреволюции. Хотели спровоцировать берлинский народ на уличную борьбу, быть может, по примеру Кавеньяка, позволить восстанию «принять широкие размеры», затем подавить его средствами Кавеньяка и с таким же перевесом сил, как у Кавеньяка; ввести военно-полевые суды, облагодетельствовать нескольких депутатов и порядочное число смутьянов[316] свинцом и порохом; наконец, путем новых октроирований освободить себя от обременительных пут, которыми даже военно-полевая хартия 5 декабря все еще связывает нашу контрреволюцию.

Спровоцированное восстание послужило бы достаточным предлогом для утверждения, что народ-де «еще не созрел» для всемилостивейше пожалованных свобод, что нельзя-де управлять при таком избирательном законе и при такой конституции. «Во избежание кровопролития», стало быть в интересах самого народа, надо уничтожить даже последние остатки свободы. «Во избежание кровопролития» надо объявить на осадном положении всю страну, за исключением Восточной Померании! Все это можно было бы утверждать лишь после порядочного мятежа в Берлине, с непременными беспорядками в Бреславле, Магдебурге, Кёльне и т. д., и после успешного их подавления с помощью картечи.

Этим объясняются и жестокости констеблей по отношению к собравшейся в Конверсационсхалле левой[317], и оцепление войсками Дёнгофской площади, и беглый огонь по безоружной спокойной толпе, которая не могла разойтись, потому что все выходы с площади на улицы были для нее закрыты.

Спокойное поведение народа, несмотря на все провокации, сорвало все расчеты контрреволюционеров. У них нет предлога для октроирования, а октроировать они должны. Может быть, уже сегодня вечером мы узнаем, на какие новые уловки решились эти господа.

Какие у них были обширные планы, это видно по всему. Во-первых, об этом свидетельствует одновременный роспуск палаты в Ганновере, во-вторых и в особенности — поездка г-на Радовица в Берлин.

Г-н Радовиц — душа прусской контрреволюции. Г-н Радовиц составил план ноябрьского контрреволюционного переворота, но сам еще держался за кулисами и интриговал во Франкфурте в пользу прусского кандидата в наследственные императоры. На этот раз г-н Радовиц сам поехал в Берлин — говорят, чтобы выступить, наконец, открыто и стать премьер-министром. Министерство Радовица — вот где собака зарыта!

Нам определенно известны, далее, следующие факты:

1) В течение прошлой недели все шеф-президенты получили циркуляр от обер-президентов, в котором сообщалось о предстоящем роспуске палаты и давалось указание принять все необходимые меры предосторожности.

2) Всем окружным управлениям [Regierungen] был разослан министерский рескрипт, в котором говорилось:

1. Всем бургомистрам должно быть предписано ежедневно сообщать соответствующим окружным управлениям о впечатлении, произведенном роспуском палаты. Окружные управления, со своей стороны, должны представлять об этом в министерство сводные доклады.

2. Новых выборов пока не будет. Вместе с тем против многих членов «так называемой» левой будут приняты меры.

3. Надлежит принять все меры предосторожности, чтобы подавить всякую попытку к мятежу.

Рескрипт подписан: Мантёйфель.

Г-н Мантёйфель или, вернее, его шеф, г-н Радовиц, не мог оказать развивающейся венгерско-польско-германской революции лучшей услуги, как открыто выступив именно теперь со своими планами восстановления абсолютизма.

Написано Ф. Энгельсом 30 апреля 1849 г.

Печатается по тексту газеты

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 286, 1 мая 1849 г.

Перевод с немецкого

ЛАССАЛЬ

Кёльн, 1 мая. Послезавтра в суде присяжных в Дюссельдорфе будет разбираться дело Лассаля, обвиняемого в прямом призыве к вооружению против королевской власти.

Напомним, что Лассаль, Кантадор (командующий дюссельдорфским гражданским ополчением) и разносчик Вейерс были арестованы в ноябре прошлого года во время осадного положения в Дюссельдорфе, и против них было начато следствие по обвинению в вышеуказанном «преступлении согласно статьям 87 и 102 Code penal {Уголовного кодекса. Ред.}».

Следствие затягивали, насколько это было возможно. Если одновременно возбужденный процесс против Рейнского окружного комитета демократов по поводу отказа от уплаты налогов уже 8 февраля состоялся в Кёльне, то кёльнский обвинительный сенат лишь по прошествии нескольких сессий суда присяжных в Дюссельдорфе передал дело на рассмотрение этого суда. Но Маркс, Шнейдер и Шаппер оставались на свободе, Лассаль же сидел в дюссельдорфской тюрьме; а ведь Code d'instruction criminelle {Уголовно-процессуальный кодекс. Ред.} предписывает, что дела арестованных должны рассматриваться в первую очередь!

Лассалю оказывали в тюрьме совершенно особое предпочтение. «Neue Rheinische Zeitung» довольно часто имела возможность сообщать о примерах деликатного обращения прислужников королевско-прусской юстиции с Лассалем. В то время как Кантадор пользовался всевозможными льготами — ведь у Кантадора, несмотря на его политические выступления, было много друзей среди дюссельдорфской буржуазии, — Лассалю пришлось еще раз[318] испытать, какому тираническому произволу подвержен королевско-прусский подследственный заключенный. Не говоря уже о более мелких притеснениях, напомним лишь о том грубом обращении, которое позволил себе по отношению к Лассалю директор тюрьмы г-н Моррет в присутствии судебного следователя г-на Эбермейера (который осчастливил нас теперь своим пребыванием здесь, в Кёльне). Лассаль направил жалобу в прокуратуру; генеральный прокурор г-н Николовиус вынес решение: данный поступок не является ни преступлением, ни проступком и поэтому судебному преследованию не подлежит!