Собрание сочинений. Том 6 - Маркс Карл Генрих. Страница 33
III
Страница «Neue Rheinische Zeitung» со статьей К. Маркса «Буржуазия и контрреволюция»
Кёльн, 15 декабря. Теория соглашения, которую буржуазия, достигшая власти в лице министерства Кампгаузена, немедленно провозгласила в качестве «самой широкой» основы прусского contrat social {общественного договора. Ред.}, отнюдь не была пустой теорией; напротив, она выросла на древе «золотой» жизни.
Мартовская революция отнюдь не подчинила суверена божьей милостью суверенитету народа. Она только заставила корону, абсолютистское государство, пойти на сговор с буржуазией, вступить в соглашение со своим старым соперником.
Корона пожертвует для буржуазии дворянством, буржуазия пожертвует для короны народом. При этом условии монархия станет буржуазной, а буржуазия монархической.
После марта существуют только эти две силы. Они служат друг другу в качестве громоотвода революции. Все это, разумеется, на «самой широкой демократической основе».
В этом заключался секрет теории соглашения.
Торговцам маслом и шерстью[107], которые образовали первое министерство после мартовской революции, понравилась их роль — прикрывать обнаженную корону полами своей плебейской одежды. Они испытывали величайшее наслаждение при мысли о том, что получат доступ ко двору и что, отрекаясь скрепя сердце из чистого великодушия от своей суровой римской позы — римской позы Соединенного ландтага, — они принесут в жертву свою былую популярность, чтобы заполнить ею пропасть, которая угрожает поглотить корону. Как важничал министр Кампгаузен в роли повивальной бабки конституционного трона! Сей муж был явно тронут самим собой и своим собственным великодушием. Корона и ее окружение скрепя сердце терпели это унизительное покровительство и делали bonne mine a mauvais jeu {хорошую мину при плохой игре. Ред.} в ожидании лучших времен.
Полуразложившаяся армия, дрожащая за свои должности и оклады бюрократия, присмиревшее феодальное сословие, вождь которого отправился в конституционное путешествие с познавательной целью, легко при помощи нескольких сладких слов и реверансов одурачили bourgeois gentilhomme {мещанина во дворянстве. Ред.}.
Прусская буржуазия номинально обладала властью, она ни минуты не сомневалась в том, что силы старого государства без всяких задних мыслей предоставили себя в ее распоряжение и все без исключения превратились в покорных приверженцев ее собственного всемогущества.
Этой химерой была опьянена буржуазия не только в министерстве, но и в пределах всей монархии.
Единственными геройскими подвигами прусской буржуазии после марта были выступления, нередко кровавые, гражданского ополчения против безоружного пролетариата; разве эти подвиги не нашли добровольных и преданных пособников в лице армии, бюрократии и даже феодалов? Единственные усилия, на которые оказались способны местные представители буржуазии, общинные советы, — навязчивый и подлый сервилизм которых был позже по заслугам растоптан сапогом Виндишгрецев, Елачичей и Вельденов, — единственные геройские подвиги этих общинных советов после мартовской революции заключались в их патриархально-суровых предостережениях по адресу народа; разве они не были встречены с почтительным изумлением онемевшими регирунгспрезидентами и притихшими дивизионными генералами? Могла ли прусская буржуазия сомневаться после этого в том, что старая вражда армии, бюрократии, феодалов растворилась в их почтительной преданности буржуазии — этому великодушному победителю, обуздывающему самого себя и анархию?
Положение было ясно. Перед прусской буржуазией была теперь только одна задача: поудобнее устроиться у власти, устранить мешающих анархистов, восстановить опять «спокойствие и порядок» и собрать налоги, не взысканные во время мартовской бури. Речь могла идти еще только о том, чтобы сократить до минимума издержки производства буржуазной власти и обусловившей ее мартовской революции. Оружие, которое прусская буржуазия в своей борьбе против феодального общества и короны вынуждена была потребовать себе от имени народа — право союзов, свобода печати и т. д., — разве не надо было сломать это оружие, находившееся в руках обманутого народа, которому оно уже не нужно было для борьбы за буржуазию и который обнаруживал опасное намерение пустить его в ход против нее?
Буржуазия была убеждена в том, что на пути к соглашению ее с короной, на пути к сделке буржуазии со старым, покорившимся своей участи государством стояло явно только лишь одно препятствие, одно-единственное препятствие, народ — puer robustus sed malitiosus, как говорил Гоббс[108]. Народ и революция!
Революция представляла законное основание прав народа; на основании революции он предъявлял свои буйные притязания. Революция была векселем, переведенным народом на буржуазию. Благодаря революции буржуазия пришла к власти. В день прихода ее к власти исполнился срок платежа по этому векселю. Буржуазия должна была опротестовать этот вексель.
Революция — это означало в устах народа следующее: вы, буржуазия, составляете Comite du salut public, Комитет общественного спасения, в руки которого мы передаем власть не для того, чтобы вы заключили соглашение с короной в ваших интересах, а для того, чтобы вы отстояли против воли короны наши интересы, интересы народа.
Революция была протестом народа против соглашения буржуазии с короной. Поэтому буржуазия, вступающая в соглашение с короной, должна была протестовать против — революции.
И это произошло при великом Кампгаузене. Мартовская революция не была признана. Берлинское национальное представительство, отклонив предложение о признании мартовской революции, конституировалось как представительство прусской буржуазии, как собрание соглашателей.
Это Собрание объявило совершившееся несовершившимся. Оно громогласно заявило перед лицом прусского народа, что народ не объединялся с буржуазией для того, чтобы устроить революцию против короны, а что он устраивает революцию для того, чтобы объединить против себя самого корону с буржуазией! Так было уничтожено законное основание прав революционного народа и обретена почва законности для консервативной буржуазии.
Почва законности!
Брюггеман и в его лице «Kolnische Zeitung» так много болтали, измышляли и хныкали по поводу «почвы законности», столько раз теряли и находили вновь, разрушали и чинили эту «почву законности», перебрасывали ее из Берлина во Франкфурт и из Франкфурта в Берлин, суживали и расширяли, превращали из простой почвы в паркетный пол, из паркетного пола в двойное дно (как известно, главное орудие балаганных фокус-пиков), а из двойного дна в бездонную ловушку, что почва законности в конце концов законно превратилась для наших читателей в почву «Kolnische Zeitung»; они могут спутать девиз прусской буржуазии с личным девизом г-на Йозефа Дюмона, необходимую идею прусской мировой истории — с произвольной навязчивой идеей «Kolnische Zeitung» и видеть в почве законности только ту почву, на которой произрастает «Kolnische Zeitung».
Почва законности, и притом прусская почва законности!
Но что же такое эта почва законности, на которой после марта находятся рыцарь больших дебатов Кампгаузен, вновь воскрешенный призрак Соединенного ландтага и собрание соглашателей, — есть ли это конституционный закон 1815 г., или закон о ландтагах 1820 г., или рескрипт 1847 г., или же избирательный и согласительный закон от 8 апреля 1848 года[109]?