Русский бой на Любки - Шевцов Александр А.. Страница 21

Прием прост. Он назывался позволение. Надо позволить себе движение, позволить не убивать его. Как это сделать, как раз видно через сравнение со спортивными единоборствами. Вот я уже приводил пример, как мне ветераны-самбисты предлагали поработать против их коронных захватов. И я рассказывал, что мог против них работать, только выходя за рамки правил.

Происходит это так. Борец берет тебя в захват, и, когда ты начинаешь проводить прием, убивает движение, попросту не позволяет ничего сделать. Почему это возможно? Потому что он уверен: мир предсказуем, он такой, как люди договорились. В данном случае, он вест введен в ту рамку, которую он навязывает моему телу своим телом. Эта рамка борцовская, и она предписывает, что я должен бороться в ответ на такой захват. И тут он хозяин.

Но я беру и нарушаю правило, я внезапно бью его кулаком в челюсть. Что с борцом? Даже если он не падает — он сама растерянность и недоумение. Он же со мной договорился проверить, работают ли мои любошные приемы против него, когда он в привычной для него борьбе. Скрытно, он хотел убедиться, что, когда он борец, он сможет противостоять Любкам, и я с ним ничего не смогу сделать. А значит, в его мире все спокойно, он правильно потратил жизнь на изучение борьбы, и ему не надо беспокоиться и переучиваться. Иными словами, он проверяет вовсе не то, работают ли любки. Он проверяет, можно ли ему спокойно доживать до старости. И договаривался он со мной именно об этом.

А я нарушил договор, я не захотел играть в поддавки, и теперь он возмущен, будто советский пенсионер, который обижен на государство. Теперь у него право обижаться на меня за то, что я не хочу ему проиграть по его правилам.

Но и правила, и право на обиду, это все игры между своими. Попробовал бы он обижаться во время боевой командировки в горячую точку, где идет война. В бою за жизнь есть только одно правило: никаких правил.

И в любках тоже нет правил. Но в них есть состояние. Примерно такое, как у отца, когда он борется с сыновьями. Он борется любошно, он не имеет ни права, ни желания повредить их. Но при этом все действия настоящие, они только не доводятся до завершения, а делаются мягко. Не останавливаются, не обозначаются, они делаются, но мягко, чтобы не повредить.

И вот как отличался бы тот же самый прием в любошником. Тот самый хороший борец, будь он любошником, взял бы меня в захват почти так же, как спортсмен. Вот только стойка его не была бы такой тупой и жесткой, потому что он внутренне был бы готов к тому, что я буду сопротивляться не только по-борцовски. И когда я нанес бы ему удар по челюсти, он не дожидался бы приближающегося кулака, занятый тем, как удерживать меня от борьбы, и не изображал бы из себя мускулистую мишень.

Он начал бы убирать голову из под удара, едва почувствовав, что к ней движется кулак. А что бы ему пришлось сделать, чтобы убрать голову? Изменить положение тела. А этого не сделать, если удерживать себя жестко напряженным. Значит, почувствовав удар, надо ослабить стойку, и стать гибким. Возможно, и захват отпустить.

Но если ты не хочешь отпускать захват, значит, надо уйти от удара, не разрывая захват, и снова вернуться в положение для приема. Этого не сделать, не став текучим и упругим. Это возможно, но это уже совсем иное состояние. И в этом состоянии становятся возможны и любошные приемы.

То, что не проходит на жестком и самоуверенном борце, закостеневшем в своих приемах, хорошо проходит на гибком уличном бойце, какими и были любошники в старину.

За счет чего любошный бой становится мягким и изящным? За счет того, что противник не упирается, а живо откликается своим телом на мои движения. Именно эта величайшая способность настоящего бойца и вызывает у спортсменов подозрение, что они поддаются. Ну с какой стати они слушаются моих рук, если можно упереться?!

А с той, что я не просто шевелю пальцами, а показываю удары. Показываю не так грубо, как с моим приятелем-самбистом, которого иначе как кувалдой и не прошибешь. А показываю тонко, даже скрытно, пряча возможные удары под отвлекающими действиями.

И отвечают они в сущности так же, как борец, которому прилетело по челюсти. Они убирают свои тела из под ударов и ломков. Вот мы схватились в захвате, и один из нас может провести бросок. Он уже оперся на одну ногу, чтобы подсесть, и поставить вторую внутрь моей защиты, но я не защищаюсь по-борцовски, я показываю, что иду прямо на его опорную ногу ударом стопой в колено, и он меняет стойку, убирая ногу из под возможного удара. Бросок не состоялся, но он неуязвим.

Я же в это время, показав удар в ногу, уже наношу удар рукой ему в голову и вижу, что он убирает голову, но так, чтобы поймать мою руку в ломок, и не бью свой удар. Удара нет, но и я неуязвим.

И так мы движемся друг возле друга, изыскивая дыры в обороне. Удары не проходят, броски не получаются. Но зато, если они получаются, это будет очень тонкая и красивая работа. Вплоть до бесконтактной, как это часто называют сейчас. В старину такую работу называли Накатом.

Почему становится возможно очень тонкое воздействие? Да потому что противники не могут позволить себе упираться и ломать движение друг друга. Упереться, значит, замереть. За это последует наказание. Не дал провести прием — пропустил удар или несколько. Когда условия боя таковы, ты просто вынужден откликаться движением на самые тонкие угрозы. А это значит, что становится возможным очень тонкое воздействие. Это подобно тому, как пуля из Калашникова, пробивающая рельс, уходит в сторону, задев тонкий прутик. На настоящее движение можно воздействовать очень тонко. Лишь бы не было лжи и поддавков.

А нужна для этого очень простая вещь: надо позволить не убивать рождающееся в тебе движение. Когда противник показывает удар, есть соблазн принять его на тело, сделав вид, что не заметил ответное движение в собственном теле. Это хорошо на ринге. И совсем плохо, когда в руке у противника нож.

На улице надо уходить от всех ударов и развивать в себе эту способность, доводя тело до такой чувствительности, чтобы оно уходило само. Тогда однажды оно сумеет даже исчезнуть с того места, где пролетит пуля. Вот это состояние и называется в любках позволением.

Позволение — это способность тела отвечать на все движения, которые входят в него извне. В бою от позволения зависит жизнь.

Глава 24. Ломки

Лучший способ понять позволение и обучиться ему — это ломки. Ломками назывались болевые приемы, выполняемые в стойке.

В спортивных единоборствах болевые в стойках запрещены. Это вполне обоснованно, потому что спортивные схватки ведутся в состоянии, которое в старину называлось «зверки» или «на зверки». Сейчас это можно было бы назвать состоянием чемпионства или мышлением победителя. Зверки — это когда ты хочешь победить любой ценой, даже нарушая правила, если удается. Естественно, что в таком состоянии ты обязательно повредишь противника, если выполнишь болевой в стойке.

При этом создается парадоксальное положение: человек, обучающийся боевым искусствам, ради спортивных успехов или ради того, чтобы получать удовольствие от побед над другими, вырезает из своего обучения важнейшую и огромную часть боя. Ведь в живом бою ты обязательно попадешь в то, что либо тебе, либо ты выкручиваешь кому-то руки, а то и пальцы. Еще раз повторю: это жертва, и приносится она ради того, чтобы насладиться победительством — пусть ограниченным, пусть в рамках правил, но необходимым спортсмену как допинг.

Победы эти, как вы понимаете, оказываются искусственными, подготовка не жизненной, но сладость побед так манит, что люди идут на подобные жертвы не задумываясь. А если задуматься?

Если задуматься, то владеть ломками бойцу необходимо. И не только затем, чтобы победить кого-то на улице, но и потому, что ломки учат. За ними открывается целая школа, огромный букет возможностей обучиться боевым движениям и вообще бою. И всё это богатство вырезается из спортивной жизни только потому, что тренеры не могут доверять ни своим спортсменам, ни даже самим себе — обязательно будут травмы.