Тревожные облака - Борщаговский Александр Михайлович. Страница 6

– …Хороший человек Грачев. – Знойко прислушивался к приближавшимся осторожным шагам. – Как отец смотрел за Зиночкой. Потом управа объявила набор в медицинский институт, обещали паек, льготы… и тут обманули. Им молодых собрать надо было, молодые прячутся. В первый же день похватали студентов – и в Германию. Это Маруся идет… – шепнул он. – Раньше лестница под ней дрожала, а теперь, слышишь, идет тихо, как ветерок…

Но Миша не слыхал ни шагов, ни озабоченного, призывного бормотания жены Знойко: «Васенька, Васенька!…»

В комнату вошла темноволосая стройная женщина с резкими полосами седин.

– Васенька… – повторила она, но, узнав Мишу, кинулась к нему. – Господи! Родной ты мой! Жив! Жив! – Обняв его и раскачиваясь всем телом, она продолжала с укором: – Говорила, он жив, а ты не верил. Ты ни во что хорошее не веришь, Вася… – Вдруг она заголосила, прижимая Мишу к плоской, пахнущей керосином и луком груди: – Сиротинушка!

Снизу поднимались встревоженные соседи. Темнело, и в густых сумерках Миша никого еще не узнавал.

– Это Михаил! – взволнованно объясняла Знойко. – Миша Скачко! Хозяин квартиры…

– Хозяин пришел, – с облегчением обронил кто-то в темноту коридора. – Скачко.

– Обживется, – сказал хрипловатый женский голос. – И мы не в хоромы въезжали.

– Бачишь, кирпич собрал, стол себе сделал. Теперь хоть гостей зови: скорый на руку! – Голос незнакомый, тонкий и какой-то равнодушный, без страсти.

– Ах ты, пес! – крикнула женщина. – Ты ж по всему кварталу мебель награбил. Стулья, столы до потолка, як в комиссионном, стоят… А человеку кирпича жалеешь. На, возьми, подавись ты… – Она наклонилась, схватила кирпич и бросила в ноги коренастому человеку. – На, собака! На, ненажора!

Человек отскочил.

– Пусть селится, – сказал кто-то примирительно, – крышу починит, и нам лучше будет…

Послышался тревожный шепот:

– Из лагеря бежал… бритый…

– Разрешение управы нужно, – настаивал коренастый, ловко вытирая сапог о штанину. – Документ. Без документа нельзя.

Миша подошел к нему и всмотрелся в широкоскулое лицо. Человек глядел на него внимательно, без страха.

– Ты шумишь, сволочь? – прохрипел Скачко, чувствуя, что сейчас схватит кирпич и ударит плашмя, как по стене, по этому плоскому лицу.

У человека не дрогнул ни один мускул.

– Распустились при большевиках…

Скачко ударил его кулаком. Широкое лицо качнулось в сторону и куда-то исчезло. Человек присел. Потом послышался топот на лестнице и резкий фальцет:

– Рятуйте!

Жизнь запутывалась. Скачко плохо различал оставшихся в комнате людей – они шарахнулись ъ стороны, под прикрытие стен.

– Где Саша? – спросил он неожиданно.

– В субботу она во второй смене, – ответила Знойко, одна попрежнему стоявшая рядом с Мишей и смотревшая на него с сочувствием и сожалением. – Саша на швейной фабрике работает, это через весь город идти, – объяснила она.

– Р-я-атуйте!… – донеслось уже с улицы.

Только теперь Миша почувствовал, как больно он ушиб пальцы. Кто-то положил ему руку на плечо – рядом оказался человек с суровым, аскетическим лицом. Скачко угадал его скорее сердцем, чем глазами.

Грачев!

– Пойдемте ко мне, Миша. – Грачев сжал пальцами его плечо и подтолкнул Скачко к выходу. – Мне нужно рассказать вам о Зине… – Его суровый бас неожиданно дрогнул, смягчился. Грачев кашлянул по-стариковски, взял Мишу за руку. – Шагайте за мной. – Он ощутил неуверенность Миши. – Пошли! Ничего, держитесь крепче.

Послушный сухой, холодной руке, Скачко двинулся к лестничной площадке, затем вниз, в комнату бывшего учителя истории. Рука у Грачева оказалась сильная, грубая, с жесткими буграми мозолей.

4

– …Зиночка многому меня научила, сама того не подозревая. И я скорблю о ней, вероятно, больше вашего, глубже, что ли… Вы не обижаетесь на меня? – Миша избегал взгляда Грачева и, лежа, с хмурым безразличием разглядывал комнату. – Ну и ладно, и хорошо… Если это только не равнодушие ко всему на свете, – добавил он требовательно. – Теперь и с этим сталкиваешься.

– Сегодня трудный день, – Миша приподнялся, опершись на локоть. Была в нем раздражавшая Грачева уклончивость, нежелание торопить разговор, который не принесет ни облегчения, ни надежды: сегодняшний день слишком много отнял у него.

Грачев молча покормил его холодной картофельной запеканкой, ломтем кукурузного хлеба и луком с солью. После ужина Мишу охватила слабость, пришлось лечь на обглоданный временем клеенчатый диван.

– Перед сестрой я виноват…

– Мы не всегда понимаем близких, – мягко сказал Грачев, словно оправдывая. Мишу. – Даже красоту близких людей не умеем разглядеть толком. Вам это не приходило в голову? – Миша покачал головой. – Это от возраста. Или склад характера таков. Вы ведь это… – Грачев замялся, подыскивая слово, и, неожиданно для себя, качнул правой ногой.

– Футболист, – сказал Скачко с вызовом.

– К красоте матери и сестры мы привыкаем, как к воздуху или к земле, по которой ходим. Странное такое смещение, почти слепота. Что же говорить о душевных богатствах, о сердце? Ведь они скрыты, спрятаны… Вам все это ни к чему? – спросил Грачев.

– Я просто устал, – сказал Миша. Он ждал прямого разговора, чего-то важного, опасался новых ударов, а Грачев брел по обочине, говорил обиняками, и это раздражало. – Если закрою глаза, не обижайтесь: я не сплю.

– Вот вы затеяли драку с этим клыкастым, с мурлом, а зачем? Одолеть его хотите? Это, Миша, ненужная горячность… Домашними средствами такого не одолеете… К тому же, будучи раздавленным, он издает ужасное зловоние. А величают его ласково, почти нежно – Бобошко! – Он повторил по складам: – Бо-бо-шко, – и нервно рассмеялся. Миша подумал, что у Грачева с головой не все в порядке, и жалость к сестре, которая провела в этой мрачной комнате несколько месяцев, остро отдалась в сердце. В один час потерять все, похоронить близких и попасть в логово этого угрюмого, чудаковатого человека…

Грачев понял безрадостный взгляд, которым обвел комнату Миша.

– Зиночке было здесь хорошо, – сказал он. – Она любила меня. При ней и комната выглядела иначе… Светлее. Вообще, стены, потолки, вещи не занимали ее – у нее был абсолютный слух на людей, удивительная интуиция. Если бы мой мозг допускал существование бога и страшного суда, я бы явился на последнее разбирательство своего личного дела без документов и характеристик, с одной только нашей дружбой… – Он помолчал. – Вы помните меня по школе, Скачко?

Еще бы не помнить! Грачев появился у них в восьмом классе и вскоре стал общим любимцем. А через год его сменил новый учитель, тоже славный, мягкий, пожалуй, немного безвольный. Говорили, что Грачев арестован, но Миша вскоре обнаружил, что это неправда, – Грачев жил неподалеку. У него действительно случились какие-то неприятности, а зимой 1938 года внезапно от паралича сердца умерла жена. Потом Грачев исчез, как исчезают порой люди в больших городах: он жил на прежнем месте, но вместе с тем стал неприметным для окружающих, словно бы невесомым и призрачным.

– Я мог еще три года быть с вами, – сказал Грачев задумчиво. – Три года учил бы Зину, вообще, все могло быть иначе в моей жизни. Да, в отдельной моей, маленькой жизни. А история?… Она бы делала свое жестокое дело, не задумываясь над тем, каково живется мне, преподавателю истории. – Сцепив руки, Грачев обхватил ими колено, нога повисла в воздухе, чуть раскачиваясь. – Человеку трудно отрешиться от ощущения, что он, именно он, он лично стоит в центре мироздания, множество подробностей толкает нас к этой иллюзии. Мы говорим: спереди, сзади, слева, справа, север, юг – и невольно прокладываем все мысленные линии от себя. Затерянные в тесном, довольно ералашном мире, доверху набитом людьми, мы тем не менее говорим: «Меня окружают…», «Вокруг меня…» Знаете, что отучает от этого глупого самодовольства? Быстро отучает, одним ударом… Горе! Внезапное несчастье.