Стриптиз (СИ) - Бирюк В.. Страница 36

В становище, где жила его дочь… не осталось ничего. Кроме пожарища и мёртвых. Свою дочь он нашёл. Внука… невозможно было опознать. Тогда он пошёл мстить. Лесовики умело отбивались. Потом они ушли сюда, в это место. А из Степи подошёл хан Башкорд с множеством своих людей. Все вместе они пошли в битву.

— Алу, переводи: утолена ли его жажда мести сегодняшней битвой?

Половец потерял где-то шапку. Седоватый хвост, похожий на оселедец, мотался на ветру. Он молчал, думал. Обмануть чужака, русского воеводу — не проблема. Но Алу… Сказать, что больше не будет мстить… горечь утраты снимается только временем. Сказать, что будет мстить… — умереть.

— Между нами — нет крови. Я не буду мстить тебе.

— Между нами нет крови. Ты не будешь мстить никому, на кого я укажу. Например, этим людям. Их домам, их родам.

Я показал на возившихся в полусотне шагов, обдирая мёртвых, воинов Вечкензы.

Половец заскрипел зубами. Была бы у него в руках сабля — кинулся.

— Алу, спроси: есть ли среди пленных ещё люди из орды Серого Волка? Ты знаешь: я уважаю твоего отца. Будет правильно, если они отправятся в свои становища. Ты сможешь их довести до своего хана, Сурьбарь?

Есть желаемое — месть, смерть. Есть должное — спасение, жизнь. Не твои. Мужчина, отказывающийся от исполнения долга перед живыми ради долга перед мёртвыми… мне не интересен.

— Есть. И ещё есть… родня.

— Алу, возьми этого человека и обойди пленных. Людей Серого Волка волчонок Алу вернёт Волку. Людей и близких родственников. Не драться, не спорить, разговаривать. Идите.

Пара парней из свиты присоединились к моему «волчонку» и отправились… собирать подарок старому хану.

Боня-хан. Внук легендарного Боняка. Боняка Шелудивого, как называют его легенды к западу от Днепра, поющего с волками, режущего то русских, то мадьяр, то печенегов, то греков…

Главное: любимый отец и учитель моего Алу. Человек, которого он боготворит.

Конечно, мальчик привирает: любовь смотрит через розовые очки. Точнее — преувеличивает.

«Преувеличение — это правда, которая потеряла терпение».

Если он правдив хотя бы на четверть… и то, что я слышал о старом хане со стороны… С таким человеком лучше дружить.

Друзей и врагов надо выбирать самому. А не оставлять такое важное дело на волю случая и эрзянских волонтёров людо-резов.

Последствия моего гуманизма… через четверть часа. На краю поля вижу ссору между группой Алу и десятком воинов эрзя. Подъезжаю.

— Господин! Этот… азор не отдаёт пленников!

— Это моя добыча!

— Это не твоя добыча. Твоей она станет после того, как вся добыча будет поделена между всеми азорами.

Азор в ярости трясёт топором, с губ летят какие-то слова, которых я не понимаю, брызги слюны с кровью — видимо, прокусил щёку в бою. И вдруг с маху опускает топор на голову стоящего перед ним на коленях пленника.

— Ха! Ты хотел его! Возьми!

И рывком выворачивает топор в разрубленной голове. Череп разваливается, ошмётки мозгов летят под копыта моего коня. Я вытираю под глазом — кажется, и сюда попало. Пожимаю плечами, трогаю повод, чтобы повернуть коня, бросаю Сухану:

— Убить.

Мгновенные удары топорами с коня. Три трупа. Сам азор и двое его приближённых, схватившихся за оружие. Третьего срубил секирой Ноготок.

Остальные, сжимают в руках оружие, сдвигаются в кучку, злобно оглядываясь на окружающих их моих верховых. Проповедую. Очень простую истину:

— Война не закончилась. Спор на войне — мятеж. Мятеж на войне — смерть. Не надо спорить. Алу, мальчик мой, продолжай.

При грабеже убитых на бывшем левом фланге орды споров не возникает — вид всадников Салмана убеждает сразу. Заляпанные кровью железные личины людей и коней, ошмётки примёрзшего, прилипшего мяса на доспехах и попонах… Когда высоченная нечеловеческая — без лица, фигура тянет свой, нечеловечески длинный, палаш из ножен и сверху, с седла одним ударом от плеча до паха разваливает стоящего перед ним пешего противника…

Раза хватило.

А вот справа стрельцов Любима обижать начали. Парни спустились подобрать свои стрелы. Ну, и прихватить полезное.

Начинается толкотня и крики. К месту ссоры сбегаются, вопя, и размахивая топорами, группки эрзянских воинов.

Они из разных родов, но крик:

— Бей жидов! Спасай Россию!

Э-э-э… Как-то мои познания в средневековом эрзянском… Но эмоции — понятны.

В смысле:

— Бей стрелочников, спасай Эрзянь Мастор!

объединяет всех.

Чужаков надо бить. Ксенофобия — обязательное свойство человеческих стай. Особенно — упившихся своей и чужой кровью.

И вдруг всё стихает: из Земляничного ручья вылезает Курт. Яростно отряхивается. Вовсе не земляникой. Снег вокруг густо покрывается россыпью красных пятен — в воде полно крови. Человеческой и конской. Адский зверь разбрызгивает по земле кровавую сыпь. След страшной болезни. Хорошо различимый в жёлтом свете больной луны.

Настрой — сбит. Выпученные глаза одуревших ксенофобщиков возвращаются в глазницы. Поехали дальше.

Я уже рассказывал о том чувстве страшной усталости, опустошённости, отвращения к товарищам, ко всякому звуку или движению, которое охватывает бойца после серьёзного боя? Вот и я, вроде бы ничего не делал, просидел всю битву на пенёчке в сторонке на горушке. Чисто наблюдатель. А чувство — будто по всему телу черти горох молотили. И по душе — аналогично.

Первая волна мародёрства, когда сотни бойцов с засеки кинулись на поле, прошла довольно быстро.

Отдельные группки ковырялись по полчищу до утра, какие-то умники пытались даже коней свежевать. В принципе, конская шкура — вещь полезная, дорого стоит. Но кто тащить будет?

По бивуаку метался наш новый «завхоз». Всё пытался понять — что почём можно менять? Приставал с вопросами. Это что — тоже моя забота?!

— Вот, гля, вот луки ихние притащили, вот гля, ну совсем же целые!

— Отдать. На кой чёрт нам чужие луки, когда мы свои лучше делаем?

Бестолковый мужик. Вот с Николаем — никаких вопросов не было бы. А с этим…

Эх, как бы мне такого найти как Сидор Ковпак? «Дед» был из приказчиков, в Первую мировую получил два «георгия», служил у Чапая начальником трофейной части. Поставил «в строй» десяток трофейных броневиков и красный «паккард» для раненного в бедро Чапаева. В 1942 обоснованно вбросил в партизанские массы один из самых дерзких слоганов: «На иждивении у Гитлера!». А его тактика, столь неожиданная у «завхоза»? С непрерывным движением, с дальними и ближними рейдами.

Впрочем, был бы у меня такой «завхоз» — я бы его сразу командиром поставил.

Пойду-ка я лучше «в штаб», к Вечкензе.

Только подхожу к его… вигваму — оттуда выкатываются два… кудати. Вроде бы. Хотя, может, и азоры. Но не панки. Вцепились друг другу в волосы, в бороды и орут.

Рядом часовой. Сидит. Копьём щёку подпёр — дремлет.

— Это что такое?

— А… доспех подханка не поделили. Вот и сцепились.

— Ссора в лагере? Ай, как не хорошо. А что ж не пресекаешь?

— А… ну их. Деды домов…

Зачем я целыми днями «огрызки» на спине таскаю? — Вот для этого.

Достал, спорщиков зарезал. Часовой проснулся, стал копьём на меня с перепугу махать. На крик ещё народ выскочил.

— Воевода! Итить перемать! Ты чего наделал?! Ты почто добрых кудатей порезал?!

— Вашу работу сделал. Было уговорено: в походе ссор не устраивать. Было? Они ссориться стали. Уговор нарушили. За это смерть. Было уговорено, что добычу делить после похода? Поход не закончен, они делят. Опять измена. Вопросы есть?

«У матросов — нет вопросов». У эрзя — тоже. На шум, на громкие слова, на истерику — ещё сорваться могут. На серьёзное рукомашество… выдохлись все.

Самород из вигвама высунулся, рукой машет, зовёт. Внутри сидит на лежанке полуголый Вечкенза, чуть прикрытый какими-то шкурами. Характерные синие полосы по телу. Доспех — сабельный удар выдержал. Но били сильно — поддоспешник от синяков не спас.