Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли - Дугин Александр Гельевич. Страница 56

Дезонтологическая ориентация постструктуралистов (Коржибский) очевидна в предложении ввести особый язык — «английский штрих», English prime, откуда должен быть полностью исключен глагол to be и его производные. Being, бытие рассматривается здесь как высший «репрессивный предикат».

Кстати, обратите внимание, что в русском, арабском или древнееврейском глагол «быть» в качестве связки опускается. Его и так нет, современный русский — это и есть «русский штрих». Ведь мы говорим: «я — лектор», а не как на старославянском, «аз есмь лектор». В старославянском раньше был глагол бытия, онтологическое утверждение, но постепенно оно потерялось.

Идею English prime, нового английского языка, который не использует глагола to be, то есть онтологического глагола, постструктуралисты хотели ввести в практику как элемент дальнейшей и окончательной дезонтологизации. Для нас английский — и так предельно дезонтологизированный язык, но для постмодернистов и этого мало.

Постмодерн с Лиотаром делает ещё один (причем решительный и парадигмальный) шаг в сторону, в которую шёл модерн. Эта решительность настолько велика, что, будучи направленный косвенно против остатков премодерна, основной удар она наносит по самому модерну, расшатывая и подрывая его структуры.

Это никоим образом не хайдеггерианская контестация модерна, оперирование с его нигилистической сущностью в поисках парадоксального обретения в космической полуночи зерна новой зари («Второго Начала»), не стремление заново найти потерянное бытие, но, напротив, стремление изгнать последние остатки бытия, притаившиеся в недостаточно нигилистических структурах модерна.

После конца реальности. Бытие в парадигме пост модерна

Программа философии постмодерна состоит в том, чтобы перевести нигилистическую природу концепта реальности из почти «ничтожной» в полностью «ничтожную». Модерн осмысляется как незаконченная, не фундаментальная и не окончательная дезонтологизация, и амбиции постмодерна — показать, как дезонтологизация осуществляется на самом деле, без полумер и компромиссов.

Реальность модерна одним из своих фундаментальных свойств имела действительность, актуальность, вплоть до того, что эти понятия рассматривались почти как синонимы: «реально» значит «актуально», «действительно». В отрыве от онтологически понятой «причины» (как онтологической возможности) такая действительность является, строго говоря, невозможной, и поэтому полностью актуальная актуальность (действительная действительность), в которой вообще не содержится никакой потенциальности и никакой связи с возможностью, не может быть. В оптике постмодерна с этой проблемой надо как-то справиться, и императив дезонтологизации подталкивает философов постмодерна к тому, чтобы они выдвинули особую концепцию — реальности штрих (по аналогии с английским «штрих») или постреальности. Смысл этой реальности штрих состоит в том, чтобы избежать противоречия между императивом чистой актуальности и невозможностью ее получить. Здесь делается теоретическое допущение: реальность штрих — или постреальность — это такая реальность, где чистая актуальность возможна, в отличие от эмпирически фиксируемой реальности, где она, напротив, невозможна.

Такая «реальность штрих», хотя и возникает из потребности иметь нечто по-настоящему действительное (актуальное), причем действительно действительное, только действительное (а значит, никак не возможное), сама требует выхода за рамки действительного — в область вероятного. Так стремление любой ценой получить (невозможную) реальную реальность приводит нас к вероятному.

Вероятное и есть «реальность штрих», реальность постмодерна, так как в действительности ничто не может быть, а все что есть, для постмодернистов, есть «насилие» и «несправедливость», «глобальный Аушвиц». Так трактуется философский вопрос, центральный для Хай-деггера: «Почему существует нечто, а не ничто?». Но то, что у Хайдеггера есть напряженный вопрос, обращенный к бытию (сам Хайдеггер постоянно повторяет «Frag das Sein!», «Спроси у бытия!»), у постмодернистов приобретает характер возгласа возмущения: «Почему же это нечто все еще существует, а ничто все еще не наступает!?».

На практике это означает, что онтологическая проблематика как нечто самостоятельное отменяется и полностью переходит в область логического или гносеологического — в область мышления. Вероятность — это то, о чем можно помыслить теоретически. Вероятностная онтология — это по сути уже не онтология, но рассудочные спекуляции относительно структур ничто.

Субстистентность Алексиса Мэйнонга

Чтобы понять, что такое постреальность или «реальность штрих» парадигмы постмодерна, стоит обратиться к идеям австрийского философа Алексиуса Мэйнонга, автора «Учения о предметах».

Мэйнонг отталкивался от классического (точнее, наивного) понятия о реальности как полной совокупности действительных предметов (объектов). Реальность он понимал в рамках некритически воспринятой (без серьезного углубления в Канта) парадигмы модерна. Действительные объекты порождают в сознании людей представления, идеи, мысли. Эти представления, идеи и мысли так же реальны (действительны), как и сами объекты. Результаты интеллектуальной деятельности вполне сопоставимы с результатами деятельности физической. Между предметами внешней реальности и квантами восприятия и осмысления их в гносеологической области человеческого сознания существует системная и прямая симметрия. До этого момента это вполне напоминает и эмпиризм, и ленинизм, и не противоречит картезианству. Но дальше начинается нечто интересное.

Мэйнонг предлагает обратить внимание на следующее. Между предметом и его интеллектуальным аналогом существуют соответствия, постоянно подтверждаемые прямым опытом: и объекты и идеи постоянно корректируют порядок структур в трех направлениях — соответствия между самими объектами, соответствие между объектами и идеями о них, соответствие между самими идеями. Все эти соответствия актуальны и реальны, как реальны и те объектные и субъектные «атомы», между которыми они устанавливаются. При этом, имея дело с реальными и действительными интеллектуальными аналогами реальных и действительных предметов, мы можем совершить ту операцию, которая не имеет места в конкретной эмпирической объектной действительности (реальности).

Мэйнонг приводит пример: «Гора есть». Гора есть как действительный объект. И гора есть как идея (идея горы) в нашем сознании. И то и то действительно, т.е. реально. Также «есть золото». Оно есть как объект и как идея. Золото так же реально, как гора. Но если сложить идею горы с идеей золота в нашем сознании, получится идея «золотой горы». Эта золотая гора есть как реальность на уровне идей. Но ее нет в действительности как объекта внешнего мира. Мы никогда не видели, не встречали золотой горы. И интуитивно понятно, что ее нет. Однако чисто теоретически она вполне могла бы быть — ведь на уровне идей сочетание горы и золота непротиворечиво и не несет в себе ничего нереального — идея-то есть и выстроена по всем правилам соотношения идей между собой. Отсюда напрашивается вывод, что при доверии к реальности связей между реальными объектами и не менее реальными идеями, «золотая гора» тоже каким-то образом есть, может быть и даже, видимо, должна быть, просто мы пока ее не встречали. Возможно, из-за ограниченности нашего опыта. Золотая гора есть постольку, поскольку она вероятна.

Для описания реальности, которая вероятна, гносеологически (на уровне сознания) есть, а эмпирически не подтверждается (пока, в рамках относительного опыта), Мэйнонг предложил особое понятие — «субсистентности» (от лат. subsistare, дословно, «быть устойчивым»). В отношении непротиворечивого идеального концепта, состоящего из вполне реальных элементов, но не находящего (пока! — обратите внимание на это «пока») подтверждения или симметричного аналога в мире объектов, нельзя сказать, что он полностью есть или существует («экзистирует»), но можно сказать, что он «субсистирует».