Драма советской философии. (Книга — диалог) - Толстых Валентин Иванович. Страница 33

Ко всему этому многие из нас с детства привыкали — или почти привыкли¹⁹ — к стандартным портретам бессмертных вождей и бессмысленным лозунгам на всех площадях и улицах, к выборам без выбора, к бессодержательным прениям по пустым, искусственным проблемам, формально поставленным «в повестку дня» бесконечных сборов, собраний, конференций, к грому оваций в честь очередного гениаль… простите, генерального секретаря, к административным восторгам власти, к удручающе наглядной глупости и невежеству ее идеологов… Эвальд ко всему этому тоже почти привык.

Не смог он привыкнуть к тому, что с конца 50–х идеологическую схоластику диа—и истмата стала чуть ли не «уравновешивать» в силе их антифилософского пафоса позитивистская публицистика как искренне увлеченных проблемами современной революционной науки о веществах и силах природы, так и «примкнувших к ним» многочисленных и совершенно уж беспомощных старателей так называемых философских вопросов естествознания.

К первым смело можно отнести думающих молодых (и не очень) ученых и тех философов, кто не нашел в себе ни нравственных, ни интеллектуальных опор для постоянного (хотя бы и полуподневольного) участия в бесплодных спорах о смысле запятой у того или иного классика марксизма — ленинизма²⁰, а потому с особой радостью нежданной набросился на беспартийные проблемы логики объектных наук. А к последним не менее смело и в первую очередь следует отнести не нашедших себя в своей науке честолюбивых биологов, физиков, химиков, медиков и других ученых, но, конечно же, и философов по образованию, равно не сумевших преодолеть в себе ни соблазнов имиджа научного работника, ни материальных соблазнов, ибо в то время научных работников как раз изрядно подкармливали из государственной казны (это, конечно же, по сравнению со всеми другими не властными субъектами расширенного воспроизводства власти, господствовавшего над всем материальным и духовным производством в нашей стране).

Вот и в этой тогда еще новой области советской философии все стало именно так, как в одном из афоризмов Ильи Ильфа — наряду с достигнутыми успехами у нас есть еще отдельные ответственные работники… Наряду с серьезными осмыслениями логики научного творчества отдельные и именно ответственные или нетерпеливо жаждущие стать таковыми научные работники (а имя им было легион) заполняли журналы и книжные прилавки поверхностными изложениями самых современных научных открытий, до конца разоблачающими метафизику прислужников империализма и, конечно же, буржуазный идеализм. Партийность философии — эта священная корова идеологии партбюрократии, правила бал в их научных трудах по философским вопросам естествознания. Как мне тут не вспомнить философские проблемы медицины²¹, в бесчисленных публикациях сводимые тогда к одной — всем известной под общим именем: «Диалектический материализм и медицина»!

Тут и философское определение диагностики, благодаря подобным трудам выстроенной по ленинским ступеням познания: осмотр больного, прощупывание, простукивание, прослушивание его тела — это чувственная ступень; диагностические размышления и первые прогностические выводы — абстрактное мышление, а лечение и (в результате?) патологоанатомическое вскрытие и заключение прозектора — практика как основа и критерий истинности процесса познания. Тут и количество внешних физиологии зловредных факторов, переводящее ее в новое качество — в патологию; тут и критика буржуазных ученых от Рудольфа Вирхова до Ганса Селье за упрямую неспособность повторять: «все болезни от нервов», что, по мнению авторов таких трудов, следовало бы делать любому физиологу и медику. И повторять это как диалектико — материалистическую истину, открытую самим И.П.Павловым, — упрямым антибольшевиком, признанным после партийной Павловской сессии Академии наук равноапостольным святым большевистской церкви. Тут и все остальные такие же примитивы и смешные сегодня глупости этих самых… философских вопросов и проблем медицинской науки.

В результате столь успешного укоренения и у нас онаученной философии сталинский «диамат» незаметно превратился в догматическую натурфилософскую метафизику, а место собственно философской рефлексивной мысли занял всегда на это место претендовавший позитивизм — это в лучшем случае, и беззастенчивая идеологизация и примитивизация общих представлений естествознания — в худшем, но и в наиболее распространенном.

Но вот с этим последним уже многие не могли смириться и к тому привыкнуть. Многие — и не только тогда молодые, но и опытные полемисты, особенно те, кто был среди послевоенных первочитателей раннего Маркса²², открывших для себя полные тексты Платона, Декарта, Канта, Гегеля, Фейербаха — и всех других классиков, по протоколу входивших в поминальники как секуляризированных, так и конфессионально — партийных учебных программ, но до тех пор знакомых всем более по их критике Марксом, Энгельсом и Лениным, чем по их собственной культуре мышления в контексте их же эпохальных культур.

Ильенков — первый из многих и самый непримиримый из них, самый яркий, самый взрывчатый противник философского обскурантизма²³.

Пламя его души, о котором так хорошо сказал МихЛифшиц, постоянно подпитывалось болью за судьбу нашей культуры. Оно, при яростном споре вдруг и лишь на мгновение сверкнувшее в его больших умных глазах, всегда обращенных как бы вглубь мыслящего сознания, горячим чувством истины оживало в тщательно продуманных печатных текстах, вбивающих в легкомысленные головы четкие формулы логики культурного творчества человечества, в том числе, если не прежде всего, в головы молодых, приобщившихся к философии через толщу дурного позитивистского чтива. Эту страстность философа принимали, а некоторые принимают и по сей день, за ригоризм сектанта.

Нет, таких он и не надеялся увлечь живым духом философии. Полемикой с ними он старался расшатать инертность мысли именно молодых читателей и слушателей своих, боясь, что и они последуют за «дешевыми разносчиками научных знаний», как метко назвал Энгельс тех, кто стал философом только потому, что самое последнее слово натуралиста принял за выдающееся философское обобщение. Самих же «разносчиков» в чем — либо убедить трудно, если вообще возможно. В одном из рассказов марсианского цикла Рея Бредбери заблудившиеся во времени герои не могут даже пожать друг другу руки — в одном и том же месте пространства они взаимонепроницае — мы, нет в них друг для друга ни тепла, ни сопротивления. Вот так и с нашими «разносчиками»: сквозь и мимо текста Ильенкова проходит их взгляд, не чувствуя опоры тела мысли. Только его выводы колют их больно, только на формулировку отдельных положений обрушивается их критический пыл. «Как! — несется по городам и весям крик возмущения. — Идеальное — не субъективная реальность?! Но где же, если не в голове, не в больших полушариях мозга родится и пребывает она?! А если по Ильенкову идеальное существует объективно — тогда это не что иное, как объективный идеализм!»

И против гегельянщины Эвальда предлагалась нам смесь плохо переваренных нейрофизиологических представлений о функциях церебральных структур²⁴ с предельными абстракциями из теории информатики — то есть самый новейший вариант старого как мир натуралистического объяснения чистой субъективности ^идеальности) сознания и самосознания индивида Homo sapiens.

Стыдно было читать про то, как одна церебральная структура считывает с датчиков внешнего рецептора информацию, кодируя ее на языке, коим «общаются» между собой нейроны, а другая церебральная структура раскодирует эту информацию для… черт знает откуда выскочившей и неизвестно где до сих пор ютившейся личности… Так и становится все на свои «марксистско — ленинские» места: материальное бытие порождает в мозгу индивида идеальное сознание, ибо вегетативные и церебральные носители и переработчики информации, как и в компьютере, материальны, а информационным способом произведенный и личности открытый смысл информации идеален. Только для нее он собственно и идеален и, конечно же, только в ней и для нее он субъективен — только личностью он осознается и переживается, только в субъективном ее сознании пребывает.