Драма советской философии. (Книга — диалог) - Толстых Валентин Иванович. Страница 63
Эх, черт возьми, в бой снова, не дал фриц дописать.
10 марта 1945.
Вчера получил твое письмо. Ты пишешь, что не можешь понять, чем я занимаюсь — самой беспокойной на войне работой — командую разведкой и связью. Пока живой и здоровый. Скоро, видимо, погляжу море.
Мы пробиваемся к большому городу Д., «вольному» городу…
Скоро вся эта волынка кончится… Эх, дожить бы…
12 марта 1945.
Наступает весна, та самая, на которую возлагали мы столько надежд. Весна, правда, здесь нехорошая, не такая, как, верно, у нас в Москве — море холодное и злое; то заваливает все снегом, то ветром с дождем вновь сгоняет весь снег, превращая все кругом в отчаянное месиво по колено — грязь, мокрый снег… И в эту кашу приходиться ложится как в постель, когда снарядах или пулеметные очереди свистят над головой… Промокнет все, весит шинель и прочее не меньше 2–х пудов.
Но немца бьем. Не сегодня — завтра увидим море, которое пока чувствуем по его неприветливому дыханию…
Зато в другом отношении хорошо воевать здесь… Все богатства Европы здесь — французские вина, испанские сигары, турецкие сухие фрукты — в общем, не хватает тут только птичьего молока…
Ну — буду живой или не буду? Очень хочется — пешком бы пошел до Москвы с радости…
Кстати — в письме, что написал сейчас отцу забыл напомнить ему, чтобы уже начал выяснять возможность возвращения моего в университет — а то потом поздно будет — до осени надо выбраться из серой шинели…
13 марта 45.
Вот выпала сейчас снова возможность написать кому — нибудь письмо (а за такую возможность хватаешься, как утопающий за соломинку) — и опять пишу тебе — больше ведь никого не осталось из друзей, с кем можно поделиться мыслями и чувствами, которыми так богата сейчас моя жизнь…
Каждый день приносит столько новых впечатлений, что разобраться в них нет никакой возможности сразу…
Ведь сейчас передо мной — картина крушения огромного государства, по величию не имеющая себе равных… Припоминается финал «Гибели богов» Вагнера… Там, куда я пришел, оказались старые знакомые — перепуганные немцы из Пруссии, которых мы обогнали, несмотря на то, что они бежали что было мочи, в свой Vaterland…
Старики, женщины, дети… Судьба их очень трагична… Поляки не хотят ни приютить, ни дать им куска хлеба… Ну а солдаты — не стоит описывать, как с ними обходятся… Несмотря на строгие приказы… Уж очень накипело сердце…
Тысячи судеб, тысячи жизней переплетаются в страшном узоре этой гигантской катастрофы… Трудно сказать, что я испытываю при виде всего этого…
Да, нет сейчас большего наказания и позора, чем быть немцем…
Но судьбы этих людей, такие, в отдельности взятые, трагичные, кажутся такими мизерными на фоне день и ночь бушующего на этой земле возмездия…
Дымные зарева над городом Д., пронизанные кометами «Катюши», вспышки чудовищных разрывов и гром, грохот, от которого глохнут уши…
Эта феерия настолько чудовищно — величественна, что человеком, способным на проявление чувств, себя ощущать перестаешь… Чувствуешь себя частью этой разгоревшейся стихии, и на все остальное смотришь с какой — то вне мировой точки зрения…
Сейчас, конечно, трудно осознать, и тем более описать толково все, что чувствуешь так непосредственно, но что — то вроде…
20.3.45.
Еду в свои «системы»… Вот одно только жаль — теперь писем от тебя не буду получать очень долго… Дней через пять пришлю новый адрес. Те, что ты послала на старый, мне перешлют.
Ну вот, Иринка, и все что сегодня могу написать. Точно еще о своей судьбе гадать не могу… Но, конечно, уж лучше, чем в «прощай — родине» — это так среди артиллеристов зовется та система, где я провоевал полгода…
25 марта 45.
Наступила здесь, в далекой — далекой от тебя земле, чудесная весенняя погодка… В лесу, где я два дня уже живу, дожидаясь назначения, так хорошо, что не хочется верить, что совсем рядом идет большущая битва, штурм большого города…
Солнце нагрело стволы деревьев, мох, толстый слой прошлогодней сухой листвы, и в лесу очень тепло. Я вчера пролежал часов пять, раскинув руки и глядя в небо… Оно такое голубое… И кажется, видишь в нем все, о чем мечтаешь… Солнце припекает ласково, и кажется что кто — то любящий склонился над тобой и убаюкивает, навевая красивые мечты и сны…
Временами в тихий шепот леса врываются шквалы артиллерийского огня, случайный снаряд прошуршит над деревьями и рванет где — то, и опять все тихо…
А сейчас, когда я сидел на пеньке, пролетела самая настоящая бабочка… Трудно поверить, какое это доставляет все наслаждение после зимы на переднем крае! Теперь только даешь себе отчет в том, что все — таки пришлось пережить за эти полгода. Когда жил так — ничего не замечал просто. Целым и невредимым остаться там, где я работал, было очень мудрено.
Ты бывала у отца моего? — Я ему довольно подробно описывал те сражения, где я был, правда, избегая упоминать о своей роли там, в этих боях, а писал будто бы наблюдал все это со стороны…
А доставалось мне крепко не раз и не два. Ты знаешь, м.б., что тот значок, что я носил до последних дней на левом рукаве, называют значком «смертников», а те игрушки, на которых я работал — «прощай — родина»? Для очень многих моих товарищей эти названия оказались справедливыми… А что я оказался одним из счастливцев — то, видно, суждено мне опять тебя увидеть… Но зато теперь работа у меня будет спокойней. На таких игрушках, почти в 3,5 раза больше, работать куда интересней — тут и математика, и графика нужны… Эти игрушки отец мой видал, когда навещал меня в 42–м году. Он поподробней тебе расскажет о них, чем я это могу в письме сделать…
Я то сам, правда, опять на переднем крае буду — я уж теперь записной К.В.У., на огневой не усижу…
А бой идет рядом жестокий… Бьют «Катюши», пушки всех размеров, авиация идет эшелон за эшелоном. Немец никак не хочет отдавать города, хоть бьют его уже третьи сутки.
Но это не беда, скоро сомнем его тут. А потом все разом на Берлин навалимся, и будет конец войны.
Интересно вот только — будет он, этот самый пресловутый конец, летом или раньше?…
Да, и адрес мой я уже знаю, только не знаю буквы. Но это не беда — дойдут — полевая почта 07056. Пиши, и передай домашним моим. А то им сегодня писать уже не буду.
Привет всем знакомым, и особенно твоей маме. Скажи ей, что я бы сейчас истопил для нее сто печек и двести раз сходил бы за хлебом, и не поленился бы, хоть, между нами, лентяй то я огромный…
28 марта 45.
Сегодня уже бросал к фрицам шестипудовые гостинцы. А им и без них там тошно… По дороге из города бредут десятками тысяч жители. Когда начинают рявкать мои игрушки, то словами не опишешь, что с ними с перепугу делается. А тут еще «катюша» из — за домов стала пускать свои метеоры… Тут уж они решили, что конец света пришел…
А солдаты от хохота по земле валяются…
«Вольный» город горит… Там бьется наша пехота, а мы посылаем в этот хаос из огня и дыма своих «поросят»…
31 марта 45.
Вчера вдруг неожиданно встретил человека, который и тебя знает. Получилось это так. Освоился я с новыми людьми, познакомился со всеми моими игрушками, сижу, читаю. Вдруг кричат — по местам! Когда все было готово, я увидел, что кругом стоят киноаппараты, и готовятся нас снимать.
Физиономия одного из операторов почему — то не давала мне покоя. Пока ребята мои возились у игрушки, я подошел и заговорил. Ну, так и есть — Семин. Ты знаешь ведь его по госпиталю? Так вот снял он меня на кинохронику, теперь ходи в кино почаще, гляди в оба. Отец мой приблизительно тебе опишет, у каких игрушек я работать должен. А я стою слева от нее, подаю команду.
Кроме того, сделал он ряд снимков лейкой. Обещал переслать домой. А ты забери у мамаши те, которые тебе понравятся больше. Так и передай, чтобы отдала.
Поговорить, расспросить его подробней, не успел, он торопился, но обещал заехать еще.
16 апреля 45.