Лестница в бездну - Бакусев Вадим Маркович. Страница 51

Что еще тут можно придумать? Увы, воображение мне решительно отказывает. Поэтому остается лишь одно толкование.

Трагическая катастрофа не просто начиналась книгой «Се человек» — она уже разразилась с ее написанием. Сама эта книга и была катастрофой. Ницше бросил молнию и вовне, в ночь матрицы, и внутрь, где воцарилась его собственная ночь, вечная тень сознания. Согласно классической традиции (притихшие и посерьезневшие Музы удовлетворенно и одобрительно кивают), этим эффектом и заканчиваются обычно трагические катастрофы. Но наш герой уже давно, очень давно был внутренне готов к такому концу. Дадим же ему самому исполнить реквием по себе, написанный им как бы заранее, еще в двадцатилетнем возрасте («О настроениях»):

Душно и смутно; переполнено сердце. Нигде ни движенья. Но вот дуновенье, под которым дрогнули травы — приди же, желанный дождь, утоли и спаси! Здесь глушь, пустота, смерть — сделай же так, чтобы рост снова начался.

Так! Вот и второй удар! Резкий, двуострый, прямо в сердце! И голос раздался: «Надейся!»

И потянуло нежным запахом от земли, ветер принесся — и буря следом, с ревом, гонясь за добычей. Сорванные цветы гонит она пред собою. И вслед за бурею ливень все заливает с весельем.

Потоки сквозь сердце льются. Буря и ливень! Молния с громом! Прямо насквозь! И голос звучит: «Теперь обновляйся!»

Были ли еще возможны надежда и обновление для нашего героя? Лично для него — нет, и он, накликавший на себя свою трагическую катастрофу, об этом знал. Но надежду на надежду и обновление для всех других он, безусловно, питал. Для того он и пустил в себя жертвенную молнию безумия — а вовне ту молнию, что прозвучала призывом и заклинанием: «Опамятуемся неслыханным образом: осознаем себя не в качестве индивида, а в качестве человечества. Придем же в себя, вспомним о себе: воспользуемся для этого всеми доступными способами» (KSA, 12, 9 [60]).

Прийти в себя, опамятоваться — значит уйти наконец от иллюзии, «будто бы мир, каким он должен быть, — есть, действительно существует», от «пассивного» нигилизма, то есть отрицания и незнания реальности целостной психики, от «агносии», дурной бессознательности. Но это только половина дела. Другая половина — задача, суть которой «созидать такой мир, каким он должен быть». Эта «воля к созиданию» — возвращение к принципу реальности, целостности, и путь к подлинной реальности мира и человека.

Оказался ли услышан призыв — не «индивидами», а всем «человечеством» (что, конечно, все равно предполагает в первую очередь «индивидов», без которых, понятно, нет и никакого «человечества»)? Подействовали ли жертва и заклинание Ницше? Отозвались ли хоть чем-нибудь всеобщие manes profundi?

Поворот IV. Современная антиматрица в книгах Карлоса Кастанеды

Уровень 11. Рывок к свободе

Молния, брошенная Ницше в ночь с такой страстью и силой, то есть с любовью к человечеству, была равнодушно проглочена ночью матрицы. Катарсис не состоялся. Воцарилась непроглядная мировая ночь, и бездна, любовником которой предназначен быть человек, стала окончательно недоступной. И раз уж я тут поневоле воспользовался метафорой Мартина Хайдеггера, мне поневоле же придется привлечь и другую его метафору — впрочем, близкую к той, которую я сам пустил в ход уже в заглавии этой книги. Не удалось мне избежать этой ловушки сочинительства — тут уж ничего не поделаешь.

В своем эссе о Рильке Хайдеггер говорит: «Во времена мировой ночи нужно испытать и выдержать бездонность мира. Но для этого необходимо, чтобы были такие, которые спустились в бездну (…) Тот из смертных, кому раньше и иначе, чем другим, выпадает на долю спуститься в бездну, узнаёт метки, которые делает бездна. Они для поэта — следы ушедших богов. Такой след, по Гёльдерлину, оставляет обезбоженным людям во мраке их мировой ночи Дионис, Винобог». Высказавшись такой метафорой (а его мышление никогда и не выходит, вернее, не хочет выходить за пределы метафорического), Хайдеггер спрашивает, встретится ли нам сегодня, после Гёльдерлина, кто-нибудь, кто тоже спускался в бездну, и если да, то сколь глубоко он спускался в нее. (Он считает, что да, встретится — и это именно Рильке.)

Что ж, тогда и мне позволительно спросить (риторически), заглядывал ли после Ницше кто-нибудь в бездну человеческой целостности, в бездну должного будущего и, стало быть, заодно в бездну прошлого, в познание европейской психической матрицы, а если да, то сколь глубоко. Ответ будет таким: разумеется, заглядывал, и не один; каждый из них заглядывал туда по-своему, со своей стороны и на такую-то глубину. Это были избранные, очень редкие, поэты, философы и психологи (многим обязанные Ницше — к ним относятся уже не раз названные Рильке, Хайдеггер и Юнг). Но они меня здесь интересовать не будут, потому что мне нужен только тот один, кто не так уж давно предложил миру активное, позитивное и конкретное антиматричное мировоззрение и тем самым — активный, позитивный и конкретный путь к расширению реальности и к эволюционному переходу человечества на новую, более высокую ступень, то есть сделал, в сущности, то же, что по-своему начал некогда Ницше.

* * *

Эта самая «мировая ночь» матрицы, начало которой заметили уже Гёльдерлин и Гёте, окончательно разразилась над Европой и миром немедля после окончания последней мировой войны, как раз в то время, когда Хайдеггер писал свое упомянутое выше эссе. Победа над нацизмом означала для большей части мира победу Америки и, стало быть, всего американского, — победу не только военно-политическую, но и «моральную», а попросту говоря, торжество торгашески-либеральных, демократических «американских ценностей». Что эти ценности некогда были порождены Старым Светом, оказалось совершенно не важным: Америка явно перевешивала (и перевешивает) Европу силой и крайней упрощенностью, первобытностью и дремучестью своего варианта матрицы.

Торгашеская демократия черни, эта «тепловая смерть» человечества и его будущего, и порождающая ее матрица принципиально возобладали на планете, а почти все те регионы Земли, что еще естественно держались или искусственно удерживались в стороне, внутренне все больше вызревали для матрицы, а люди в них быстро европеизировались или американизировались.

Но это воцарение матрицы вызвало ответное движение, в своей самой заметной, бьющей в глаза форме начавшееся как раз там, откуда она надвинулась, накатила на мир обратной волной, — в США. И даже не просто в США, а на их крайнем западе, в Калифорнии, где после войны волей какой-то хитрой судьбы оказалось много эмигрантов из Китая и Японии. Всем известны эти «нетрадиционные» движения, взрощенные на усвоении тех сведений о своих древних культурах, которые были способны донести до американцев эти эмигранты, и вообще на интересе «желавших странного» ко всему «не такому».

Восточные влияния оказались исторической случайностью, к тому же они не были для ответного движения единственным источником питания: в ход шло все — и новое, и старое. Перемежались, словно эклектическая лихорадка, буддизм, индуизм, даосизм, христианство, психология, архаика, «примитивные культуры», все экзотическое вообще и, наконец, наркотики. Повальное распространение наркомании, кстати, — форма самой первобытной реакции на матрицу, протеста и бегства от нее зараз [1]. (Исключение составляют некоторые эксперименты по изменению и расширению восприятия, предварявшие, а может быть, и в чем-то стимулировавшие того, о ком ниже пойдет речь.) Когда же и в Америке, и в самой Европе дело дошло до протестного революционного студенческого движения, то оно оказалось исключительно «пассивно» нигилистическим по своему смыслу (особенно если вспомнить о популярности среди парижских повстанцев Сартра с его философией ничто). А Ницше, возможно, слегка заинтересовали бы некоторые формы «наркотизирующего», отвлекающего и компенсирующего ответного движения в музыке — я о них уже упоминал.