Лестница в бездну - Бакусев Вадим Маркович. Страница 52

Все остальное Ницше явно не заинтересовало бы, и не только в силу его отвращения к религиозной и наркотической зависимости: это движение было обречено на затухание и вырождение потому, что смотрело назад, потому, что, как он сказал бы, «пятилось раком» и вообще поражало новизной только жителей «Дикого Запада». Ответное движение оказалось лишь пассивной реакцией на матрицу, а вовсе не ее активной альтернативой.

Но все-таки именно в Калифорнии с конца 60-х годов двадцатого века начало появляться нечто подлинно нематричное и даже антиматричное. Я говорю о выходивших на протяжении двух десятков лет книгах Карлоса Кастанеды — и не об их воздействии на умы и души, а о них самих. Что же касается воздействия, то оно, возможно, еще только впереди — те люди, что зачитываются ими нынче, по большей части воспринимают их как чудесные сказки, «сказки о силе», компенсирующие ощущение собственной слабости. Вся сила, какую способно получить от этих книг подавляющее большинство читателей, берется ими из другого, куда более приятного ощущения — личной причастности к спасительной практике(то же, кстати, относится и к некоторым читателям Ницше — разве что «спасительность» тут выглядит иначе). И в этом смысле книги Кастанеды обладают религиозной функцией компенсации и утешения — вернее, они несут эту функцию тем, кто нуждается только в компенсации и утешении, а на большее не способен.

И вот эти-то книги Ницше уж точно не упустил бы из внимания. Думаю, он читал бы их с жадностью, отбросив в сторону, хотя бы на время, даже то, что было написано за сто с лишним лет о нем самом. Почему именно — это, надеюсь, выяснится из дальнейшего изложения.

Но сначала мне придется заняться не очень приятным делом — выполнить стандартную научную операцию введения оговорок и ограничений. Без них здесь не обойтись — ведь я должен оградить мою лестницу в бездну от лишних, сбивающих с толку научных и обывательских предрассудков, праздных пересудов, возможных поспешных осуждений и неуместных споров.

Во-первых, я не буду говорить о возможном влиянии Ницше на Кастанеду: мир Кастанеды слишком самодостаточен, в нем можно обнаружить либо какие угодно влияния, либо вообще никаких. То и другое ничего не значит для этого мира. Не важно даже, читал ли Кастанеда Ницше и слышал ли о нем (конечно же, по меньшей мере слышал, а скорее всего и читал): он мог ничего и не слышать, но дело от этого не изменилось бы — его дело. У них есть общее, и оно есть в любом случае; но объясняется оно не «влиянием», а некоторой общностью, однородностью перспектив, миров. Общее в этом смысле можно видеть и между Кастанедой и многими другими перспективами, например, юнговской или даосской, а на уровне микромотивов — с огромным количеством авторов, которых этот писатель, будучи американцем, скорее всего, даже и не знал (скажем, Новалисом или Рильке).

Во-вторых, и это главное, мне здесь не будет ровно никакого дела до того, «правда ли все это», «происходило ли все это на самом деле», «существовал ли дон Хуан» и т. п. Свое мнение по этим вопросам я навсегда оставлю при себе — ради тех читателей, в основном профессоров, которые скептически или полупрезрительно кривят губы и отворачиваются при одном упоминании имени Кастанеды. Вероятно, профессорское звание само собой внушает то, что противоречит духу этих книг: чувство собственной важности. Да и с другим чувством, чувством юмора, дела обстоят хорошо далеко не у всех.

Поэтому я смещу свою точку зрения на тот же уровень, с которого все мы привыкли смотреть на книги вообще, например, на книги Ницше, и с которого все сказанное Кастанедой выглядит просто как текст для интерпретации. Совершенно так же воспринимается ницшевский Заратуштра: то обстоятельство, что этот литературный персонаж представлен у Ницше летающим магом (как и герои Кастанеды), никого, даже профессоров, не удивляет: важно только «интерпретировать» смысл этого образа. А верить в полеты Заратуштры, в него самого совсем не обязательно и тем более не желательно. Я хочу дать любому читателю возможность чувствовать себя свободно, не насиловать себя и, если ему заблагорассудится, не верить в реальность летающих магов Кастанеды, в существование дона Хуана, традиции «толтеков» и во всякую забавную чертовщину в его книгах, а относиться к ним просто как к нравоучительной фантастике. Отстранимся же от решения этих вопросов, чтобы не возбуждать ненужные страсти (а возбуждать только нужные) [2]. В конце концов, и «Заратуштра» по своему жанру не перестает быть фантастикой даже в академическом издании и в обгрызающих его со всех сторон научных трудах.

Тот уровень, о котором я сказал, — это уровень идей или, точнее, метафор, выраженных посредством идей. Для Кастанеды он будет снижением — ведь сказанное им претендует на описание не идей, а некоторой вполне конкретной и полной реальности, некоторой детально показанной практики [3]. В таком добровольном и преднамеренном снижении мы увидим его реальность словно бы только в профиль, но для наших целей и этого будет достаточно: ведь и мой собственный текст, и тексты Ницше ни на что другое, помимо такого же идейно-метафорического показа в профиль, и не рассчитаны — потому что в них нет никакой практики, кроме интроспективно-психологической. Попробуем же понять — не «что такое» книги Кастанеды [4]«на самом деле» с «практической» точки зрения (читатель меня понял), а какую перспективу познания и жизни, какого рода «дионисовскую» иллюзию они предлагают и как их перспектива соотносится с абстрактным героем моей книги, матрицей.

Эта перспектива, вне всякого сомнения, антиматричная. Она антиматрична в еще большей степени, чем перспектива ницшевская, — уже хотя бы потому, что если Ницше выступает против матрицы, описывая свои идеи философско-метафорическим и поэтическим языком, то Кастанеда показывает альтернативу матрице, а то, что мы, заслонившись от слишком яркого для наших глаз света, смотрим на показанное как бы сквозь мутное стекло метафор, ничего тут не меняет, — даже сквозь стекло метафор видно нечто конкретное. Взять, к примеру, концепт сверхчеловека — у Ницше это идея со всем схематизмом, свойственным всем идеям (ни сам он, ни его «сын» не претендовали на сверхчеловеческое звание); у Кастанеды это живые существа с их конкретной жизнью и конкретными делами, какие и не снились Ницше (полеты Заратуштры для его «отца» — не более чем иносказание свободы от всего человеческого и возвышения над человеческой природой вообще; полеты дона Хуана и других магов — показ реальных способностей, тоже возвышающихся над обычными, но уже вполне конкретно [5]).

Итак: можно ли с уверенностью думать, что Кастанеда предлагает некий путь к реальности из иллюзионистского тупика, в который завела человечество матрица? Посмотрим для начала на его критерии реальности. Реально, по Кастанеде, то, что обладает энергией, из которой состоит все сущее, и действует. Но это отнюдь не знакомая нам физическая энергия: вселенная состоит из живых светящихся, сознающих себя энергетических полей, или нитей, или волокон вне пространства(или по крайней мере существующих так, что пространство и время для их существования весьма относительны), вибрирующих и протянутых (автор подчеркивает, что не в буквальном смысле) во всех направлениях [6]. Такие признаки, как жизнь, самосознание и внепространственность явно указывают на то, что эта энергия — психическая, и притом ни только сознательная, ни только бессознательная (и это, вероятно, то самое, что на Востоке называют «космическим сознанием»).

Тут поклонники Кастанеды могут испытать неприятное удивление, если я скажу (а я скажу это), что его позицию можно истолковать как энергетический редукционизм. Чем такой редукционизм отличался бы от всех других его видов (физиологического, сексуального, биосоциального и т. д.)? Только тем, что сводил бы все многообразие человеческих проявлений не к частному, а к всеобщему — к их общей основе. На первый взгляд, кажется, Кастанеда это и делает: не раз он заявляет, что та или другая человеческая деятельность — «всего лишь» конфигурация и игра энергетических полей, заключенных в человеческом «коконе», а сам человек — «всего лишь» этот самый кокон. Но я все же думаю, что обвинение в редукционизме здесь излишне: ведь кастанедовское объяснение не только сводит все к энергии, но и позволяет с таким же успехом все выводить из нее, то есть, по сути дела, освобождает от принудительной операции — привязки любого факта к его энергетической основе. Совершенно так же дело обстоит у Юнга с его психикой — разве можно сказать, что все проявления психики сводятся к… психике? Или вообще — что все проявления реальности сводятся к реальности? Для Кастанеды энергия и есть реальность, реальность как таковая.