Молодой Гегель и проблемы капиталистического общества - Лукач Георг. Страница 182

Двусмысленность в решении им религиозных вопросов обнаруживается и в том, что он не хочет видеть, что эта потусторонность как раз и составляет сущность религии, что он, следовательно, стремится одновременно преодолеть и сохранить религию, что его бог в той мере, в какой он осуществляет гегелевские требования, перестает быть богом в теолого-религиозном смысле.

Шопенгауэр остроумно сказал о пантеизме, что он является учтивой формой атеизма, учтивой формой исключения бога из мира. Непреодолеваемая двусмысленность классического немецкого идеализма, и особенно у Гегеля, состоит в том, что он пытается соединить несоединимое, что, отрицая творение мира богом и его развитие благодаря богу, он, однако, пытается философски спасти связанные с этим религиозные представления.

Все это не есть индивидуальное своеобразие гегелевской философии. Но, поскольку Гегель поднял диалектику в этот период на самую высокую ступень, постольку противоречия, вырастающие из этой двусмысленности, выступают у него в своей грубой и непримиримой форме. Было бы неверно видеть в этом просто приспособление Гегеля к отсталым политическим отношениям тогдашней Германии. Характерно, что Маркс в самом начале своей деятельности, уже в диссертации 1840 г., отверг подобную оценку Гегеля и раскрыл исток внутренней противоречивости его мышления. Уже здесь можно видеть, насколько тесно связана ограниченность гегелевского мышления с общей ограниченностью немецкого идеализма.

В свое время Кант охарактеризовал скептицизм и догматизм как две великие опасности, подстерегающие философское мышление, и в своей философии пытался найти третий путь, который должен был избежать этих опасностей. Любому современному читателю ясно, что этот путь мог быть только путем диалектики, которая способна избежать как отрицания объективной истины (скептицизма) и увидеть момент относительности в его правильной диалектической связи с абсолютным, так и любой формы декретирования научно не обоснованных объективных истин, любой формы псевдообъективности, псевдоабсолютности (догматизма). Мы знаем уже из гегелевской критики, что попытка Канта потерпела неудачу. Мы также знаем из нашего подробного изложения гегелевской диалектики, насколько далеко продвинулся Гегель в преодолении этих антиномий, особенно в констатации правильных диалектических взаимоотношений между абсолютным и относительным. При всем этом он вынужден был воспроизвести последнее основание этой дилеммы еще раз, уже на более высокой ступени, не найдя совершенного решения.

Моментом, которому на высшей ступени соответствует кантовский скептицизм, является диалектика простого перехода противоположностей друг в друга, лишенного направленности, развития к более высоким уровням. Эту диалектику в "Феноменологии" мы рассматривали как диалектику "для-себя-бытия", как диалектику Просвещения. Мы уже раньше — при анализе "Трагедии нравственности" — показали, что границы этой диалектики связаны именно с тем, что Гегель был не в состоянии вскрыть

в самой действительности направленность движения и разрешение тех диалектических противоречий, которые он весьма проницательно выявил в капитализме. Фиксация лишь простого взаимоперехода противоречий, доведенная до конца, привела Зольгера к диалектическому нигилизму в искусстве. Принятие этой точки зрения объясняет, почему Шеллинг однажды сказал о тесной связи диалектики со скептицизмом. У Гегеля, конечно, нет никакого скептицизма, есть лишь тот "вакхический восторг, все участники которого упоены; и так как каждый из них, обособляясь, столь же непосредственно растворяется им…" [66].

Иными словами, есть ненаправленное самодвижение противоречий, непрерывно самих себя снимающих и вновь утверждающих. Отсюда становится совершенно понятным, почему Гегель считает, что эта диалектика возникает в "разорванном сознании", почему он видит в Просвещении кризис духа.

Эта диалектика, безусловно, не может принять романтическую форму, как у Зольгера. Она является диалектикой, которую защищает Мефистофель в "Фаусте" Гете:

Фауст: Так кто же ты?

Мефистофель: Часть вечной силы я,

Всегда желавшей зла, творившей лишь благое.

Фауст: Кудряво сказано; а проще — что такое?

Мефистофель: Я отрицаю все — и в этом суть моя.

Затем, что лишь на то, чтоб с громом провалиться,

Годна вся эта дрянь, что на земле живет.

Не лучше ль было им уж вовсе не родиться! [67]

То, что эта философия черта весьма близка гегелевскому пониманию роли зла в истории, вполне очевидно. Но важно то, что и Гете не смог выйти за пределы противоречия. Ясно, что Фауст, а вместе с ним Гете, не разделяет эту позицию "диалектического скептицизма" Мефистофеля; но столь же ясно и то, что — хотя это и не может обсуждаться здесь подробно — и Гете в "Фаусте" может достичь позитивного решения этого противоречия лишь на мифологическом пути.

Мифологическое решение мы уже могли вполне отчетливо видеть в философии религии "Феноменологии". И героическая борьба Гегеля за диалектическую истину в "клубке противоречий" показывает, что его философская борьба с Кантом, Фихте и Шеллингом может быть понята как борьба за расширение, насколько это возможно, границ их догматического решения, за диалектическую истину выявляемую, насколько это возможно, из внутреннего развития противоречий объективной действительности. Однако для того, чтобы это осуществить, Гегель должен был увидеть, куда ведет в действительности движение противоречий при капитализме, "вакхический восторг" их непрерывного преодоления и нового полагания. Но этого он не увидел и не мог увидеть. Он рассматривал капитализм как высшую форму исторического процесса; при объяснении его дальнейшего движения он прибегал к пустым идеалистическим конструкциям. В этом отношении и для него значима та оценка, которую дал Маркс концепциям истории в классической политэкономии: "… до сих пор была история, а теперь ее более нет" [68].

Итак, декретирование завершенной, положительно истинной системы вытекает из того общественного состояния, в котором и из которого вырастает гегелевская диалектика. Однако общественное бытие отражается в философии весьма сложным образом. Оно не только непосредственно отражается в социальной философии и философии истории Гегеля, но и связано с такой абстрактной формой решения фундаментальных философских вопросов, как критерий истины. Домарксистский материализм вполне справедливо увидел критерий истины в согласии человеческого познания с объективной действительностью, в верном отражении внешнего мира, независимого от сознания. Его ограниченность заключается в том, что он, как подчеркнул В. И. Ленин, был неспособен раскрыть реально существующую диалектику отражения действительности и философски ее осмыслить.

Немецкий идеализм именно в этом увидел диалектическую проблему. Перед идеалистической диалектикой встает, правда, неразрешимая для нее проблема критерия истины, такие вопросы, как почему, в согласии с чем познаваема истина того или иного высказывания.

Непоследовательность Канта в вопросах диалектики выражается прежде всего в том, что при решении проблемы критерия истины он вынужден апеллировать к формальной логике. Истина обнаруживается в формально-логическом согласии суждения с самим собой. Конечно, у Канта существуют и попытки иного выведения критерия истины. То, что он в решающих пунктах вынужден апеллировать к видимой достоверности и аподиктичности формальной логики, мы уже показали тогда, когда подчеркивали, что он принимает за содержание категорического императива лишь этот критерий. Критика Гегелем всей пустоты и непоследовательности этого доказательства нам известна из его критики приводимого Кантом примера о вкладе денег.