Опыт конкретной философии - Марсель Габриэль. Страница 19

«Различение таинственного и проблематического. Проблема — нечто такое, что встает на пути, загораживая проход. Она всецело передо мной. Напротив, тайна есть то, во что я сам погружен, чем я сам захвачен, сущность чего, следовательно, не находится целиком передо мной. Поэтому различение между во мне и передо мной как бы утрачивает свою значимость».

С этой точки зрения многие проблемы метафизики выступают как деградированные тайны. Наиболее ясный пример такой деградации тайны дан в проблеме зла, как она обычно ставится: зло истолковывается как погрешность в функционировании некой машины, которой является сама вселенная, исследуемая извне наподобие того, как механик разбирает поломанный мотоцикл. Мысля подобным образом, я не только освобождаю себя от затронутости этим недугом или слабостью, но и полагаю внешним по отношению к универсуму, который я намереваюсь восстановить (по крайней мере, идеально) в его целостности. Тем самым я встаю на совершенно ложную позицию, несовместимую с реальной ситуацией. Другим примером нам послужит то, что называют, так некстати, проблемой свободы. Тайна была определена мной как «проблема, вторгающаяся в собственные условия своей возможности». Но именно в случае свободы это вторжение выступает явным образом, так как именно свобода составляет сердцевину мысли, ищущей понимания свободы.

Я не поколеблюсь утверждать, что нужно идти еще дальше и признать, что сам акт мысли есть тайна, так как суть мысли в том, чтобы любое объективное представление, изображение, всякую символи

1 Etre et Avoir. Paris, 1935. P. 203—204.

зацию схватывать как неадекватные. И здесь, впрочем, кроется ответ, который уместно дать на возражение, согласно которому то, что недоступно проблематизации, не может быть реально помысленным. Такое возражение основано на постулате, который нужно отбросить: он состоит в том, что между мыслью и объектом принимается некоторая существенная соизмеримость.

Прежде чем двинуться дальше в направлении того, что я обозначил как конкретное неисчерпаемое, мне бы хотелось сделать еще одно предваряющее замечание.

В конечном счете любая попытка проблематизации предполагает идею определенной непрерывности опыта, которую надо поддерживать. Но опыт (сколь бы научным ни было его понятие), о котором здесь идет речь, есть на самом деле мой опыт, моя система, продление, насколько это возможно, моей начальной данности и, следовательно, моей телесности. Напротив, в тайне я захвачен тем, что по определению превосходит любую «систему для меня». Здесь я завербован in concreto1 в мир, который по определению может стать объектом или системой не для меня, но лишь для превосходящей или охватывающей меня мысли, с которой я не могу, даже идеальным образом, отождествиться. Слова «по ту сторону», «трансценденция» обретают здесь всю свою значимость. Именно в этом, как мне представляется, заключается принципиальное расхождение между мной и Ле Сенном.

Если теперь мы устремлены к бытию, понимаемому как конкретное неисчерпаемое, то прежде всего должны заметить, что оно, собственно говоря, не может зависеть от данности, не может быть констатируемым, но может быть лишь признанным — я бы даже сказал, если бы это не резало философское ухо, — скорее даже приветствуемым, чем признанным.

Данность всегда представляется нам как по праву доступное инвентаризации, как то, что тем или иным способом можно, в конце концов, пересчитать. Конечно, здесь скрывается идея, что это составное целое должно было само сложиться в результате сложения, или соположения, и что я в состоянии мысленно воспроизвести тот процесс, посредством которого это сложение, или соположение, производится на самом деле. Но эта доступность счету, эта учитываемость, очевидно, есть такого рода манипуляция, которая предоставляет мне возможность осуществлять мой контроль над чем-то, что я могу в той самой мере рассматривать как что-то инертное, причем нельзя оспаривать, что осуществление такого контроля в моральном плане связано с некоторым удовольствием.

Но как в таком случае я смог написать: «Доступное инвентаризации открывает простор для отчаяния»? Это — очень важное для меня наблюдение, так как в нем я вижу корень того, что я склонен назвать трагедией владения, или имения (de Г avoir). Как мне представляет

1 в действительности, конкретным образом (лат.).

ся, объяснение данного парадокса кроется в том, что эта мощь, эта бесконечная власть, применена здесь к тому, что она превосходит во всех смыслах. Чтобы конкретизировать мысль, я бы указал на впечатление зависания в тревоге, как бы с балкона над пустотой. В данном месте следовало бы соотнестись с чрезвычайно точными переживаниями или опытами того порядка, которые на первый взгляд могут показаться элементарными.

Представим себе такую ситуацию. С некоторого времени я нахожусь в одном месте, возможности которого мне сначала показались неисчерпаемыми, но мало-помалу я обошел все тропинки, осмотрел все «достопримечательности». И «от я охвачен каким-то нетерпением, скукой, отвращением. Я чувствую себя как в тюрьме. Место, где я нахожусь, представляется мне лишь набором возможных опытов, причем эти опыты уже пережиты. Впрочем, я не могу добиться того, чтобы мое состояние было понято другим, кто живет в этом же самом месте в течение многих лет, участвуя в его жизни в том смысле, что оно, напротив, имеет в себе нечто не подлежащее счету и, следовательно, не могущее быть исчерпанным. Совершенно ясно, что между ним и этим местом или местностью образовалась определенная живая связь. Напротив, с моей стороны нет ничего подобного. Я пришел сюда только для того, чтобы обогатить мое «имение» некоторым числом пронумерованных «деталей» или «вещей».

Я знаю, что это все только некоторая схематизация, но ей я придаю тем большее значение, что в жизни, я это констатирую с сожалением, я сам слишком часто настроен вести себя как такой коллекционер. Почему так происходит? Откуда это нетерпение? В основе подобной жадности, конечно, лежит сознание времени, которое проходит, сознание необратимости. Жизнь коротка, и надо прибавить к ней то и это. Но в то же время, когда я размышляю о ценности, которую может представлять собой подобное накопление, она мне представляется смехотворной. И что значит то, что я смог бы узнать и присоединить к себе, по сравнению с тем, чего я не могу увидеть, что мне не удастся ассимилировать? И здесь меня поджидает отчаяние, я как бы попадаю в окружение. И чувствую: это — тюрьма.

Если бы мы углубились в анализ этого примера в большей степени, чем я могу в данный момент, то, как мне кажется, мы бы отдали себе отчет в том, что там, где вступает в игру творческий обмен, где имеет место реальное укоренение, там слово «данность» утрачивает свой смысл и вместе с тем преодолевается сфера проблематического. Быть может, эта связь между данностью и проблематическим выявится более ясно, если мы обратимся к другому примеру, касающемуся опыта других.

Конечно, я могу рассматривать такую-то личность как своего рода минерал, из которого я могу извлечь, так сказать, определенную долю полезного металла. Все остальное для меня в таком случае не более чем отходы, которые я отбрасываю. Определяющим здесь выступает

критерий интереса, причем слово это не обязательно брать в его узкоутилитарном смысле*. Распространение анкетирования и интервью, конечно, подкрепило несостоятельное мнение, согласно которому живое существо ценно в той мере, в какой оно «интересно».

Здесь также в центре стоит коллекционирование. Я учреждаю в себе некое подобие библиотеки или музея, в которое требуется внести интересные элементы, поставляемые моим общением с другим. Речь идет о таком общении, в котором я ничего не даю другому — кроме того, что требуется, чтобы развязать его способность давать мне такие ответы, какие мне хочется получить. Ясно, что мой собеседник при этом никоим образом не рассматривается как живое существо. Он, по правде говоря, не является даже другим, так как в таком отношении, фиктивном и безжизненном, я и сам не выступаю как реальное существо.