Падение великого фетишизма. Вера и наука - Богданов Александр Александрович. Страница 22

И такова же для него истина познания. Она — то, что «соответствует действительности», и этим все исчерпывается. Вместе с «действительностью», она, следовательно, отрешается от живой практики, и становится «абсолютной». Она — отнюдь не трудовое орудие коллектива, нет, она существует «сама по себе», независимо от того, находит опору и применение в практической деятельности коллектива, или нет. Когда она имеет частное содержание, выражает преходящие стороны вещей, тогда она и сама является преходящей; когда же ее содержание всеобще, и выражает законы вещей, «законы природы», — тогда она вечна.

Представление о «неизменных законах», лежащих в самой природе вещей, одинаково свойственно как обыденно-практическому, так и философски-отвлеченному мещанскому сознанию. Абстрактный закон, не связанный с конкретными свойствами той или иной вещи в частности, но являющийся познавательным орудием человека для воздействия в жизненной борьбе на очень многие и во многом различные «вещи», здесь выступает как самостоятельная сила, господствующая над вещами. Что закон стоит над «вещами», что явления совершаются так, как если бы они подчинялись закону, — это и для индивидуалиста есть несомненный факт опыта, и по существу, это верное наблюдение. Для нас это вполне просто и понятно: продукт коллективного творчества и орудие дальнейшей коллективной деятельности, познавательная схема стоит над вещами внешней природы, как инструмент, да еще живой инструмент, над мертвым материалом, который им обрабатывается. Конечно, в то же время и сам инструмент должен быть приспособлен к материалу, и должен идти в лом, когда изобретен инструмент, приспособленный лучше, более совершенный. К научным законам это относится в полной мере; но это не мешает им, пока они годны, быть орудиями власти коллективного человека над природой. Для индивидуалиста, действительный субъект этой власти остается вне поля зрения, — и он приписывает ее самому орудию, самому «закону»; для него не коллектив при посредстве познавательных схем — «законов» — господствует над стихиями мира, а эти законы сами по себе, как нечто отрешенное, абсолютное, господствуют над миром. Это — фетишизм того же типа, как фетишизм «меновой стоимости» которая в мышлении товаропроизводителя «сама по себе» управляет обменом товаров, или фетишизм социальных норм морали, которые «сами по себе» регулируют поведение людей и требуют от них повиновения.

Такова вообще идеология, порождаемая меновыми отношениями: это фетишистический мир отрешенного «бытия», отрешенных понятий, отрешенных норм и законов.

Индивидуалистическое общество в его чистом виде, как мы знаем, не существует. Анархическое разделение труда, выражающееся в меновых отношениях, хотя на известной ступени технического развития и становится господствующей социальной формой, никогда, однако, не вытесняет вполне иные формы сотрудничества, и специально ту, которую мы назвали авторитарной. Более того, меновая идеология необходимо дополняется всегда авторитарными формами мышления, как мы видели на примере развития социальных норм; и это все по той причине, что неорганизованное сотрудничество меновой системы в некоторых отношениях не выше, а ниже организованного разделения труда системы авторитарной; — вследствие чего также идеология первого некоторыми своими сторонами ниже идеологи второго, и жизненно нуждается в ее поддержке.

Так, новый тип причинности (причинность-необходимость) и в обыденном, и в философском мышлении менового общества постоянно смешивается со старым (причинность анимистическая).

Безличные «силы», которые принимаются как причины явлений, в большей или меньшей степени олицетворяются, приобретают в воображении людей смутно-персональную окраску, уподобляясь каким-то бесформенным существам, авторитарно властвующим над миром и жизнью. Оттенок этот, обычно — слабый и ускользающий от внимания, в иных случаях усиливается настолько, что бросается в глаза; и особенно это относится к «высшим» силам, к метафизическим причинам наиболее общего характера. Напр., хотя «судьба» или «рок» — самое типичное отражение именно стихийных социальных сил менового общества, — но когда подавленный этими силами человек жалуется на «жестокую волю судьбы» которая «несправедливо причиняет» ему несчастья, — то он не только выражается в духе авторитарного антропоморфизма, но, несомненно, отчасти так и мыслит; в этот момент «судьба» для него почти живое существо, господствующее над событиями его жизни. И такой поворот мышления к старой схеме не случаен. Можно сказать, что он более или менее систематически выступает там, где возникает потребность завершить цепь причин, закончить ее на каком-либо звене, найти отдых и остановку в отыскании причинных связей.

Сама по себе, причинность-необходимость способна развертываться в неопределенно-длинные, ничем не ограниченные, в «бесконечные» цепи. Это не то, что причинность авторитарная, которая неизбежно обрывается на каком-нибудь высшем или даже вообще на каком-нибудь личном произволе, — потому что именно таковы те трудовые отношения, из которых она возникла и который она отражает. Из анархической формы разделения труда, допускающей неопределенное расширение общественной системы, подобного ограничения не вытекает. Если явление А есть необходимый результата причины В, то сама эта причина есть такой же необходимый результат причины С, а та — какой-нибудь причины Д и т. д.: нет никаких, по-видимому, препятствий к тому, чтобы эта связь уходила дальше и дальше, без конца. В чистой идеологии менового общества так бы оно и было; революционная буржуазная философия нередко возвышается до такой концепции. Но почти никогда она не может на ней удержаться; а обыденное мещанское мышление — и тем более неспособно ни выработать ее вполне, ни удовлетвориться ею. Оно всегда требует какой-нибудь «последней причины» в их восходящем ряду. [29]

Тут и выступает на сцену авторитарная схема — большей частью открыто и явно, иногда же в замаскированном виде, так что нужен особый анализ, чтобы найти ее.

Когда естественная цепь причин завершается религиозным путем, приходя к божественной первопричине, тогда, конечно, распознать вмешательство авторитарной концепции не представляет никакого труда. Иначе обстоит дело, когда в качестве «первопричины» принимается какая-нибудь иная «субстанция», особенно такая, как «материя». Метафизический материализм в прежние времена занимал крайнюю левую буржуазной философии, и его боевая «атеистическая» окраска устраняет, как-будто, самую мысль о возможности найти в нем черты авторитарной причинности, а в его центральной идее «материи» — черты религиозного абсолюта. Однако, при ближайшем исследовании все это оказывается налицо.

В некоторых старых системах материализма, именно «деистических», материя еще не первая, а вторая причина: творец создал ее с ее законами, а затем дальнейшая жизнь вселенной всецело порождается самой материей в ее движении. Такое сожительство «материи» с религиозным абсолютом, которое можно наблюдать еще у большинства английских материалистов XVI–XVII века, не удерживается надолго, и уже у французских материалистов XVIII века преобладает атеизм: «вторая» причина свергает «первую», и становится на ее место. Но наследство, которое при этом ей достается, таково, что неизбежно окрашивает ее самое в авторитарный цвет.

Самое звание «первопричины» связано с творческим характером, более того — с характером свободно-творческим, составляющим главную черту религиозного абсолюта. Материя производит из себя весь мир опыта, и производит его ничем в этом не обусловленная, кроме собственных, ей присущих законов. Но свободное творчество — это и есть творчество, независимое от внешних условий, творчество отнюдь не беззаконное, а происходящее в силу собственной закономерности творящего. Такова материя: как первопричина, она никаким внешним дли нее силам не подчинена, ее законы лежат в ней самой, она «творит свободно». Обычные метафизические «силы» и «сущности» ограничены другими «силами» и «сущностями», подчинены стоящим над ними «законам природы», т. е., с точки зрения материализма, — законам материи. Поэтому они не только безличны, но и безжизненны, и нет в них принципиально-творческого, свойственного авторитарным фетишам характера; а материя-первопричина им обладает.