Эмпириомонизм - Богданов Александр Александрович. Страница 43

Замечу, во избежание недоразумений, что «объективность», о которой здесь идет речь, не имеет ничего общего с абсолютной объективностью кантианских гносеологов. Это только та «общезначимость» фактов и отношений, которая констатируется в общении живых существ; это общезначимость не безусловная и даже не полная, но тем не менее надындивидуальная: и ее достаточно для того, чтобы признать надындивидуальную же, т. е. стоящую вне прямого личного опыта, реальность как «причину» явлений, органических и неорганических, относимых к «объективному» миру. «Подстановка» этой реальности, принципиально возможная повсюду, где дело идет об «объективно существующем», практически должна выполняться лишь постольку, поскольку она познавательно полезна, поскольку она расширяет область предвидения. Никто не сомневается в законности «подстановки» там, где перед нами живое, «сознательное» существо; но когда это существо падает на нас с крыши, то нам для предвидения практически важных для нас последствий бесполезно подставлять под движения этого существа его «психику», это было бы даже вредной потерей времени. Достаточно сознавать, что это падение — факт объективный, а не субъективный образ нашей психики, так что уклониться от него нельзя простым отвлечением мыслей в другую сторону или закрытием глаз. Признание же объективности факта есть, как мы указали, низшая ступень «подстановки», самая неопределенная ее форма. По отношению к физическим комплексам неорганического мира такая форма подстановки является решительно преобладающей, но еще вопрос, будет ли удовлетворяться ею и дальше развивающееся познание.

В науках о неорганическом мире принимается целый ряд высокополезных формул, носящих оттенок иного рода, более сложной подстановки. Таковы формулы, в которые входят понятия «стремления к maximum», к «minimum» или «к сохранению». Эти формулы своей телеологической внешностью приводили многих мыслителей (из новейших назову Вундта) к различным метафизическим выводам; и во всяком случае они говорят как будто о подстановке психического под неорганические явления. По типу они таковы же, как старые формулы: «природа не терпит пустоты» или «тела стремятся к центру Земли»; но от этих старых формул они отличаются своей устойчивостью в научном познании: они сохраняются, тогда как те давно отвергнуты.

С нашей точки зрения, подобные формулы не представляют, конечно, ничего принципиально загадочного. Эмпириомонистически наша психика отличается от «неживой природы» только высшей ступенью организованности; а высшая ступень включает и заключает в себе низшие; и потому естественно, что схемы, соответствующие некоторым чертам комплексов высшей организованности, могут соответствовать и отношениям низших комплексов. Для метафизики тут нет места; но есть место для методологического исследования о «подстановке».

Мы видели, что область «подстановки» в современном познании вовсе не уже, чем в познании анимиста; только ее наивные формы сменяются научными. Исторически те и другие оказываются весьма разнообразны:

1) Подстановка психического под физическое: научная — там, где психика подставляется под физиологию нервной системы, под движения животных и отчасти, может быть, растений, а также свободных живых клеток («Protista»); научна она, конечно, лишь постольку, поскольку критически проверяется; иначе она уже здесь переходит в наивную, какова она, например, в легендах животного эпоса — человечески сложная психика, принимаемая для животных. Типичные же наивные формы этой подстановки: всеобщий анимизм*, поэтическое одухотворение природы, пантеизм*, панпсихизм.

2) Подстановка физического под физическое: «механические» теории света, теплоты, теории электрических и магнитных жидкостей и т. п. Все они для нашего времени относятся к «наивным».

3) Подстановка физического под психическое (о ней мы до сих пор специально не говорили: достаточно упомянуть). Первобытный анимизм — отчасти, а именно постольку, поскольку душа представлялась «материальной», являлась как бы простым повторением тела. Материализм Демокрита, Эпикура, Бюхнера и т. п. Формы наивные.

4) Подстановка метафизически неопределенного под физическое и психическое: «вещь в себе», принципиально отличающаяся от явления, но составляющая его причину, «непознаваемая» или «познаваемая смутно» (сенсуалисты, материалисты типа Гольбаха, кантианцы, Спенсер и т. п.). Формы противоречивые и потому наивные.

5) Подстановка эмпирически неопределенного под физические, неорганизованные процессы: теории, стремящиеся к «чистому описанию» в абстрактно-монистических схемах и признающие «объективный» характер фактов, подлежащих описанию. Большинство новейших естественно-научных теорий: формы для нашего времени научные. Эмпириомонизм отрицательно определяет «неопределенные» подставляемые комплексы как неорганизованные (не абсолютно, а только относительно) и тем ставит эту подстановку в одну цепь с подстановкой «психического» под «физиологическое». Этим дается принципиальная возможность исследования генезиса жизни, физиологической и психической (происхождение более организованного из менее организованного).

Итак, развитие науки и философии ведет в действительности не к устранению подстановки, как склонны думать многие из современных позитивистов, а к ее критическому исправлению. Только в одной сфере подстановка безусловно устраняется: это там, где мы имеем дело с психическими явлениями; под них никакой «вещи в себе», непознаваемой ли или смутно познаваемой, подставлять не приходится, ибо это познавательно бесполезно, а для монизма познания даже прямо нецелесообразно: психическое есть исходная точка самой подстановки, из него берется содержание для первичной подстановки, его связь с «физиологическим» есть объективное основание и в то же время стимул к подстановке. Здесь подстановка может быть только «наивной», только результатом ошибочной аналогии.

С точки зрения систематизированной, исправленной подстановки вся природа представляется как бесконечный ряд «непосредственных комплексов», материал которых тот же, что и «элементы» опыта, а форма характеризуется самыми различными степенями организованности, от низших, соответствующих «неорганическому миру», до высших, соответствующих «опыту» человека. Эти комплексы взаимно влияют одни на другие, взаимно «отражаются» одни в других. Отдельное каждое «восприятие из внешнего мира» есть отражение какого-нибудь из таких комплексов в определенном сложившемся комплексе — живой психике; а «физический опыт» — результат коллективно организующего процесса, гармонически объединяющего такие восприятия. «Подстановка» же дает как бы обратное отражение, отражение отражения, более сходное с «отражаемым», чем первое отражение: так мелодия, воспроизводимая фонографом, есть второе отражение мелодии, им воспринятой; и она несравненно более похожа на эту последнюю, чем первое отражение, — черточки и точки на валике фонографа.

В эмпириомонистической картине мира нет ничего сверхопытного; в ней есть только непосредственный опыт и его продолжение — область «подставляемого», опыт косвенный. Последний является в то же время опорой первого, условием его «объективности». Тот и другой одинаково лежат в сфере познания.

Теперь у нас достаточно данных, чтобы произнести справедливый, насколько надо — строгий, насколько надо — милостивый приговор над «вещью в себе». Что старая «вещь в себе» умерла — это несомненно; но именно это и создает возможность наиболее беспристрастного суждения о ней.

«Вещь в себе» была выражением законного и правильного стремления дополнить опыт посредством подстановки. Даже неопределенный характер этой подстановки не представлял ничего принципиально неправильного, а только выражал недостаточность опыта и познания. Ошибка начиналась там, где познание пыталось так или иначе покончить с этой неопределенностью и создавало недоступную проверке гипотезу.