Константин Леонтьев - Волкогонова Ольга Дмитриевна. Страница 19

К безденежью быстро прибавилась скука. Настоящей войны с подвигами еникальские офицеры не видели, газет не было, новости из осажденного Севастополя до крепости доходили только в виде слухов, общество сослуживцев слишком сильно проигрывало в глазах Леонтьева тем литературным кругам, в которые он был вхож в Москве… Анна Павловна, поняв, что ее молодому родственнику скучно, написала в одном из писем, что Осип Николаевич Шатилов, богатый помещик тульской губернии и знакомый Охотниковых, с которым Леонтьев несколько раз встречался в Москве, приглашает Константина в свой крымский дом рядом с Карасу-Базар, – погостить на святки. Но отпуска Леонтьеву не дали, в Карасу-Базар он не поехал, хотя с Шатиловым в Крыму молодой лекарь еще встретится… «Жизнь мы (т. е. я и мои здешние сослуживцы) ведем такую же, как и прежде вели – несколько растительную, тем более теперь, когда установилась зимняя погода и в пустой степи гуляется неохотно… Еникале же по-прежнему posse de tous les desavantages de la campagne sans en avoir la poesie et le comfort [94]» [95], – писал Леонтьев. И через три недели: «Все так старо, так однообразно и деревянно здесь, что и у меня нет никаких ровно мыслей, кроме ближайших ежедневных забот» [96].

Впрочем, появилась надежда на изменения, – в разговоре с заехавшим в Еникале дивизионным доктором Баушманом Леонтьев упомянул о своем желании работать в большом госпитале для того, чтобы усовершенствоваться в профессиональном плане.

– Это не так трудно устроить, – обнадежил подчиненного Баушман. – В Керченский гошпиталь скоро потребуются ординаторы, я замолвлю за Вас словечко…

Пару месяцев Леонтьев жил надеждой на перевод и планировал, как они с Феодосией Петровной устроятся в южном городе после ее приезда. Постепенно надежда стала слабеть, – стороной он узнал, что в Керченском госпитале нужды в ординаторах больше нет, – несколько человек было переведено туда из Феодосии.

Медицина по-прежнему не привлекала Леонтьева, – он сравнивал ее с нелюбимой женой. Константин понимал, что именно медицина станет его «кормилицей», но душа к выбранному для него Феодосией Петровной занятию не лежала. В иные дни у него на попечении бывало до 200 больных (в Еникале привозили раненых из Севастополя и Балаклавы), он до физического изнеможения пытался сделать для них подчас невозможное, но радость от своей деятельности испытывал только одну: от сознания честно выполненного долга перед страдающими людьми. Леонтьев даже подумывал переменить профиль своей деятельности и заняться судебной медициной (чтобы избегнуть «скачки» практикующего врача), – и просил мать узнать, сколько стоит учебник по судебной медицине, чтобы купить его после получения гонорара за повесть «Лето на хуторе»…

Судебной медициной Леонтьев заниматься не стал, а вот в Керчи в скором времени все же оказался. Умер император Николай I, уступив трон своему сыну, Александру II. Новый царь попытался переменить ход войны, в том числе, поменяв командование на разных уровнях. В Еникале пришло предписание от нового Главнокомандующего: устроить в Керчи отделение от еникальского госпиталя. Леонтьев имел все основания полагать, что именно его назначат в керченское отделение и что состоится это в очень скором времени. «Там жить будет немного дороже; смотрителя, у которого я так пригрелся насчет стола, не будет; ну да не беда; ограничу себя необходимым куском, насколько можно; все же лучше разнообразие, – писал он о грядущих переменах матери. – Там будет 50 человек больных; это немного; я буду один хозяин, а главный лекарь будет только наезжать по временам. Дай Бог, чтобы это удалось; все перемена что-нибудь новое да принесет с собой» [97].

Но керченское отделение все не открывалось, а размеренная и тихая еникальская жизнь смертельно Леонтьеву надоела; война шумела где-то рядом, а он слышал только ее отзвуки в рассказах раненых… Никому ничего не сказав, в один из своих свободных дней, Леонтьев отправился в Керчь – к генералу Карлу Врангелю, который стал командовать войсками в Восточном Крыму после всех перестановок среди военного начальства. Встав перед генералом навытяжку, Леонтьев обратился к нему с просьбой перевести его врачом в полк, где он сможет принять участие в военных действиях.

– Не знаю, есть ли теперь при полках вакансии, – вежливо ответил Карл Карлович. – Впрочем, если вы так желаете быть ближе к военным действиям, то я подумаю об этом. В случае чего-нибудь вас можно будет прикомандировать хоть к казачьему полку. Хорошо, я не забуду.

Леонтьев вернулся в крепость, не сказав никому ни слова о своей поездке. Врангель же не забыл своего обещания и вскоре прикомандировал его к 45 Донскому Казачьему полку, которым командовал полковник Попов.

Покидал крепость военный лекарь без сожаления. Нехитрые пожитки были упакованы. 12 мая Леонтьев планировал выехать на нанятой денщиком Трофимовым лошади в Керчь – не спеша, любуясь весенней крымской природой, цветущими маками, синеющими горами… Но неожиданный поворот в военных действиях смешал эти планы.

Весной 1855 года союзники решили перерезать коммуникации русской армии в Крыму, – Севастополь снабжался и так недостаточно, осажденные терпели лишения, в случае же взятия Керчи сдача Севастополя становилась делом предрешенным. Потому 11 мая три французских корабля показались вблизи Керчи. Постояв немного в виду города, они ушли. Но на следующий день союзные корабли – уже около двадцати – вошли в Керченский залив.

День был яркий и солнечный, публика на керченской набережной отчетливо видела, как вражеский флот приближался к береговым батареям и суда его становились на якорь. «Не прошло и часу, как неприятельские суда открыли огонь по батареям, и в начале еще не пристрелявшись, многие снаряды давали перелет через укрепления, ложась в тылу их – на высотах, где собиралась любопытная публика», – вспоминал очевидец событий. Одновременно с бомбардировкой батарей неприятель начал высадку 12-тысячного десанта на берегу Камыш-Бурунской бухты, лежащей в четырех верстах к западу от русских укреплений, с тем, чтобы обойти город с тыла. Именно в этот момент в комнату Леонтьева в 12 верстах от происходящих событий вбежал его денщик Трофимов, крича:

– Ваше благородие, англичан наступает!

Леонтьев выбежал из дома. Из Еникале самой Керчи видно не было, но со склона, где располагался домик смотрителя, просматривался Керченский залив, обычно пустынный. В этот раз Леонтьев увидел на нем множество черных точек – то были корабли на рейде. Еникале зашевелилось после долгих месяцев размеренной жизни. Комендант крепости был хмур и озабочен, зато молоденький подпоручик Цеханович, командир еникальской артиллерийской батареи, сиял – ему, как и Леонтьеву, давно хотелось дела, геройства, и когда война докатилась до их небольшого гарнизона, он почувствовал возбуждение. Леонтьев второпях простился с сослуживцами и сел в нанятые дроги. Рядом на двух больших узлах разместился Трофимов.

Пока дроги ехали вдоль моря, Леонтьев пытался сосчитать черные точки на морской глади, но все время сбивался. Спустя два часа они въехали на пустынные улицы керченского предместья. Куда ехать? В штаб? К генералу? Искать расположение Донского Казачьего 45 полка, куда он прикомандирован? Где оставить денщика с чемоданом и узлами? «Как ни легкомысленно смотрел я тогда на жизнь, как ни глубоко и несокрушимо было в то время в сердце моем убеждение, что важнее всего поэзия… (то есть не стихи, конечно, а та реальная поэзия жизни, та восхитительная действительность, которую стоит выражать хорошими стихами), как ни идеален был я в то время, но я, хотя и довольно смутно, помнил же все-таки, что у меня в одном узле офицерская ваточная шинель с капюшоном и старым бобровым воротником, весьма полезная при случае для сохранения моего идеалистического тела; в другом узле что-то тоже нужное; в чемодане дюжина очень недурных настоящих голландских рубашек с мелкими (модными тогда) складками на груди (на той груди, где бьется еще юное сердце будущего, – не знаю какого, право, но все-таки какого-то, какого-то… очень дорогого мне человека!), – вспоминал позднее с иронией, но и теплым чувством Леонтьев. – И наконец, сверх ваточной шинели, сверх незаменимых здесь московских непромокаемых сапог, работы г-на Брюно, сверх голландских рубашек с мелкими складками и нежными воротничками, … – сверх всего этого в багаже моем… были и другие, даже более всего этого идеальные и дорогие мне вещи. Были мои рукописи: начало романа «Булавинский завод»…; был еще один отрывок – описание безлюдной и красивой усадьбы русской в зимнее утро… «Девственный снег, выпавший за ночь, на котором виден мелкий и аккуратный след хищной ласочки, ходившей на добычу этою ночью»… «Розовый дом с зелеными ставнями, осененный двумя огромными елями, вечно зелеными и вечно мрачными великанами»… Когда я прочел это в Москве, в доме одной графини, она воскликнула: «Quel magnifique tableau de genre!» [98]