Константин Леонтьев - Волкогонова Ольга Дмитриевна. Страница 21

Леонтьев уже совсем было решился вернуться в Еникале, но тут увидел офицера в черкесском платье и папахе. Это был его знакомый со времени короткой учебы в Дворянском полку в Петербурге, князь Хамзаев. В отличие от Леонтьева, князь закончил курс и теперь состоял при гусарском Саксен-Веймарском полку, который точно так же, как и леонтьевский Донской 45-й, был где-то там, за городом, в большой степи. Столько лет они не виделись, а тут, в замершей перед нашествием неприятеля Керчи, встретились! Леонтьев кинулся к Хамзаеву и объяснил ему свое положение.

– Постойте, голубчик, вам нужно верховую лошадь. Себе я достал кой-как. Я тоже здесь случайно, в таком же положении был, как и вы. Погодите, попробую, – не удивившись встрече, сказал Хамзаев.

Он постучал в какие-то крепкие ворота, из которых вышли два почтенных татарина в белых чалмах. Они поговорили пару минут с князем, и Хамзаев, протягивая Леонтьеву дружески руку, с сожалением сказал:

– Нет у них больше ни одной свободной лошади… они бы дали. Последнюю мне отдают, что ж делать, доктор, не моя вина. Спасайтесь, как знаете, а мне самому пора убираться отсюда.

Леонтьев вновь остался один. В голове стали проноситься мысли о возможности плена. Как быть? Солнышко пригревало, море было спокойно и прекрасно, и мысль о плене перестала пугать его: «И отчего бы на «казенный» французский, турецкий или английский счет не съездить за границу? Вероятно, особого зла мне не сделают; быть может, еще и работу где-нибудь как врачу дадут. Я, так и быть, так и быть, уж постараюсь быть любезным и понравиться им. Увижу две столицы, о которых я могу иначе (по недостатку средств) лишь мечтать и в книгах читать; увижу даром и при исключительных условиях Царьград, …увижу, быть может, Париж… Боже мой! Да это прекрасно! Все к лучшему! И, наконец, разве я строевой офицер, которому без крайности стыдно отдаться в плен… Я ведь не от робости остаюсь… Быть может, и пленному будет грозить опасность… Я доктор военный… Офицеры необходимее для отчизны… Они полезнее в такое время; убивать и быть убитым вернее, гораздо вернее, чем лечить и спасать. В битве нет иллюзии; чем больше у нас своих храбрых воинов, тем больше мы убьем и прогоним чужого народа; а медицина? Я исполнял свой долг в больнице, как умел, но я мало верил в серьезный результат наших тогдашних докторских трудов. И статьи Н. И. Пирогова в «Военно-медиц. сборнике» мне очень нравились тем, что в них часто заметен был значительный скептицизм. Он, видимо, любил науку; но не верил в нее слепо и безусловно… И если он, Пирогов, великий хирург, так думает, то что же значит наша доля пользы. Что значит один молодой и малоопытный военный врач… Таких, как я, врачей довольно… Но во мне есть другое, я будущий романист… Я останусь в плену и потом напишу большой роман: «Война и Юг»…» [106]

Но тут Леонтьев вспомнил о Феодосии Петровне. Весть о взятии Керчи донесется до Кудиново, и до тех пор, пока она не получит от него письма (а когда оно дойдет из плена-то?), Феодосия Петровна будет мучиться неизвестностью. Он как будто бы увидел ее – в кисейном сером с черными цветочками платье, вспомнил ее благородный и суровый профиль, большой нос с горбинкой, круглую родинку с левой стороны на подбородке, величавую походку… Мысль о матери омрачила его странно-приподнятое настроение. Долг, честь и мать! Выбора не было – надо добираться к своим. Сзади раздался топот копыт по мостовой. Леонтьев оглянулся. Худой казак с рыжими усами, без пики ехал по улице. Он вел в поводу за собою другую лошадь без седока и без седла, только с деревянным седельным остовом. На погонах его был номер 45! Судьба! Пораженный удивительным совпадением, Константин спросил казака:

– Так ты 45-го полковника Попова полка… Откуда ж ты с этой лишней лошадью?

Оказалось, что казак возвращался в полк из еникальского госпиталя, куда отвозил больного товарища. Тут в бухту вошел первый пароход с английским флагом. Судно попытались обстрелять, но ядра с береговых батарей не долетали до него. Пароход величаво остановился посередине бухты. Скоро к нему присоединился и другой корабль. «Долг, честь и мать!» – пронеслось опять в голове Леонтьева. Он обратился к казаку:

– Я прикомандирован доктором к вашему 45-му полку… Дай мне эту лошадь!

– Да как же, ваше благородие, лошадь не моя, товарища… Сотенный командир что скажет?..

– Он скажет тебе спасибо, что ты доктора им привез; будь покоен… А я тебе рублик дам…

Казак согласился, и они направились прямо в ту сторону, откуда должен был вступить в город сухим путем неприятельский десант, – казак объяснил, что так до их отряда ближе. Скоро их нагнал рысью другой казак того же полка, и вскоре они оказались за городом.

Вокруг тянулась весенняя зеленая степь, пели крымские жаворонки. 50-летний Леонтьев вспоминал: «Природа и война! Степь и казацкий конь верховой! Молодость моя, моя молодость и чистое небо!.. И, быть может, еще впереди – опасность и подвиги!.. Нет! это был какой-то апофеоз блаженства» [107].

Один из казаков увидел на горизонте что-то, напоминающее вражескую пехоту, движущуюся к Керчи.

– Бери правее! – решил один из казаков. – Может, у них и кавалерия есть. Догонят – убьют или поймают…

Казаки – и Леонтьев за ними – припустили хорошей рысью. К вечеру они встретили аванпост своего 45-го полка под командованием молодого офицера. Поехали вместе и уже шагом. Навстречу попалось овечье стадо.

– Чьи овцы? – спросили татарина-пастуха.

– Багера, – ответил тот.

Леонтьев знал, что Багер – это испанский консул, не чуждый коммерции, у которого под Керчью есть богатое имение.

– О, какие у него овцы хорошие, и как много! – произнес Леонтьев. – Взять бы одну, да и зажарить – что мы иначе будем в этой степи есть?

Казаки и офицер молчали. Но Леонтьев, воодушевленный сознанием, что война, что казаки – защитники, а он – голодный врач этих защитников, скомандовал одному из казаков:

– Ну, что смотришь, брат! Бери, чего зевать! У Багера много… Теперь война. Ведь нам тоже есть надо…

Казака не пришлось упрашивать: он схватил одну из овец и привязал ее к луке седла. Овцу потом, конечно, съели, но казацкие офицеры очень смеялись над наивным представлением Леонтьева о том, что во время войны можно брать требующееся у зажиточных людей без денег…

В этом эпизоде поражает то, как изменился Леонтьев за неполной год крымской жизни! Вместо нервного юноши, недовольного собой и жизнью, страдающего от каждого пустяка, боящегося чахотки, – перед нами довольно крепкий физически, способный скакать наравне с казаками 25 верст (без седла!), уверенный в себе, не боящийся опасностей молодой человек, который, хотя и любуется собой по-прежнему, но способен на реальные, не только воображаемые поступки. Он уже не юноша, но муж. Московские страдания и условности слетели с него, как шелуха, – он другой, и ведет себя иначе… Сам он вспоминал: «Практическая жизнь, независимая должность были полезны мне для независимости, для новых впечатлений, для жизни, для того самоуважения, которого бы мне не дала презираемая мною серая и душная жизнь столичных редакций. Теперь я больше любил, я больше уважал себя; я сформировался и стал на ноги» [108]. К нему обращались «высокоблагородие», он отвечал за других – за их здоровье и жизнь, он не трусил опасности, он сам зарабатывал на кусок хлеба, – несколько месяцев назад это и присниться не могло склонному к депрессии московскому студенту!

Штаб Леонтьев с казаками нашли верстах в 15 от города, – если б ехали по прямой, наткнулись бы на него гораздо раньше. Здесь был и полковник Попов, в ведение которого прибыл новый доктор. Они познакомились, – Леонтьев, как всегда, оценил нового своего непосредственного командира внешне: «Полковник Попов мне понравился с виду; лицо у него было солдатское, как бы испытанное трудами бури боевой, худое, строгое, выразительное; усы седые, и сам он был сухой и довольно стройный мужчина, на вид лет пятидесяти. Он казался теперь очень серьезным, да и для всех, конечно, минуты были тогда серьезны: мы еще не знали наверное, сколько у неприятеля войск; ходили только слухи, что 15 000; не знали, есть ли у союзников с собой кавалерия, и обязаны были с осторожностью с часу на час ожидать преследования и нападения в открытом поле. У нас войска было очень мало» [109]. В этот момент над степью вдали поднялся черный столб дыма.