Константин Леонтьев - Волкогонова Ольга Дмитриевна. Страница 23

Но работа двигалась медленно – из-за «лагерного одеревенения ума», как считал Леонтьев. Он не мог закончить ни одной вещи и стал мечтать о выходе со службы: «видишь исписанной бумаги много, много положено дорогого сердцу туда, а конченого ничего еще нет! Так как вспомнишь, что уже 26 год пошел, как-то словно страшно станет, что ничего капитального еще не сделал. Нет, надо, надо ехать домой и, посвятивши целый год тишине и свободе, написать что-нибудь определительное, которое могло бы мне самому открыть, до какой степени я силен и в чем именно слаб!! А там, что Господь Бог даст» [117].

Осенью 1855 года Леонтьева перевели в Феодосийский госпиталь. Феодосия ему понравилась даже больше Керчи, – город был зеленый, чистый, с живописными развалинами генуэзской крепости. Он снял там квартирку за 6 рублей в месяц у пожилой молдаванки – Фотинии Леонтьевны Политовой, бывшей замужем за небогатым греком-торговцем. В доме жили две дочери хозяйки, обе красавицы, особенно Лиза, пленившая нового постояльца еще и кротким характером. Елизавета Борисовна Политова [118] была малообразованна, книг не читала, о Тургеневе и литературных салонах не слыхивала, но она была изумительно живописна и так не похожа на жеманных петербургских барышень! К тому же она прелестно пела романсы и греческие песни… Леонтьев влюбился. Лиза тоже не осталась равнодушна к стройному врачу с горячими темными глазами. Зинаида Кононова если и не была вовсе забыта, то стала прошлым. Все свободное от службы время Леонтьев проводил с Лизой. Эта тайная любовь (ведь Лиза – мещанка, у нее были родители, родные, которые надеялись со временем выдать ее, как и положено порядочным девушкам, замуж) ударила Леонтьеву в голову, наполняла до краев его жизнь. Даже письма матери писал он теперь гораздо реже, и литературные проекты отодвинулись на второй план. Но – несчастье! – он поссорился со своим медицинским начальником, и тот среди зимы перевел его в Карасу-Базар [119].

Недалеко находилось имение Шатилова, куда его год назад приглашали погостить. Но зимой 1855-56 годов это место было не для отдыха… В городе с 14-тысячным населением разразилась эпидемия тифа, завезенного военными, люди гибли сотнями; церковные колокола целыми днями звонили о покойниках, а из четырнадцати врачей на ногах были двое – «остальные были уже в гробу или в постели» [120]. Леонтьев работал в переполненном госпитале, где не было достаточно лекарств, перевязочных средств, даже пол был земляной… «Карасу-Базар скверный город… узкие переулки, иногда до того, что только двум человекам разойтись при встрече, а уж рядом идти и думать нечего… Вообще все точно так, как описывают восточные города… в переулках грязь такая, что я не видал нигде; едешь верхом – все сапоги забрызгаешь;… собаки с окровавленными мордами грызутся вокруг вас за какую-нибудь кошку…» [121].

Денег у Леонтьева не было вовсе, – его кормили знакомые и сослуживцы. «Я чуть не умер там», – вспоминал он позже. Несмотря на опасность, неустроенность, единственный двугривенный в кармане, думал он только о Лизе. И в один прекрасный день убежал в Феодосию! Время было военное, Леонтьев же бросил своих больных, хотя и подал перед отъездом прошение об отпуске по болезни (его действительно мучила лихорадка), – ему грозил суд. Спасли друзья: они знали, что дело не в трусости, а в любви… Благодаря хлопотам и стараниям знакомых дело замяли, и Леонтьева в конце февраля 1856 года вернули в 45-й Казачий полк. «Опять степь; опять вино и водка; опять тишина, безделье, конь верховой и здоровье… Опять новая командировка в Симферополь, где было очень много раненых и больных. Опять больничные труды… но больше любовь, чем труды» [122], – описывал это время Леонтьев.

Феодосия Петровна писала сыну взволнованные письма: литературный хлеб ненадежен, да и частная медицинская практика не гарантирует благосостояния; к тому же ты, Костинька, не раз говорил, что не любишь медицины. Ты хочешь уволиться со службы, но стоит ли? По ее мнению, хотя война и шла к концу, лучше сыну служить и дальше, хотя бы и не в армии, дослужиться до коллежского асессора, что даст надежный заработок… Сын отвечал, что он честолюбив, конечно, очень, «но не на наши русские чины, которые можно принимать только как выгодное следствие службы, а не как цель ее. Самолюбие мое немного повыше целит…» [123] Он мечтал не о чинах, – ему нужны были признание и деньги как путь к свободе. Служба же по определению – несвобода, да и денег даст мало. Леонтьев мечтал поехать в Италию, Париж, строил планы о том, как встанет на ноги и заберет мать жить к себе, как оживит денежными вливаниями разрушающееся Кудиново… Какая уж тут служба коллежским асессором!

В письмах он не писал о главном в своей жизни, – что любит и любим. Хотя упоминание об «одной весьма милой девушке» в письме к матери имело место. Дело кончилось тем, что Леонтьев и Лиза решили вместе бежать, хотя денег у влюбленных не было, а прошение Леонтьева об увольнении с военной службы не было удовлетворено, ему полагался лишь отпуск. Правда, после падения Севастополя было объявлено перемирие, поэтому чести Леонтьева такое приключение повредить не могло. Беглецов задержали, потому что – как на грех! – в это же самое время некий гусар увез девушку от родителей. Родители объявили дочь в розыск, и Леонтьева с Лизой приняли за разыскиваемую пару… Паспортов у них с собой не было. Уверенный в себе Леонтьев в военной форме подозрений не вызвал, а вот девушку, путешествующую без документов и сопровождения родственников, чуть не отвели в полицейский участок. «Мою бедную подругу хотели посадить в полицию, но я обнаружил в защиту ее столько энергии и решимости, что никто не решился на этот шаг; но целый день и ночь стояла стража у дверей наших; квартальный взял с меня взятку, последние пять рублей; один пьяный доктор, женатый человек, который отправил жену свою в Россию и жил с вовсе некрасивой «Наташкой», дал мне десять рублей. Меня вернули под стражей в Симферополь; девушку я сам, отстоявши ее от полиции, отправил к родным» [124], – так описывал окончание этой эскапады Константин Николаевич.

В его описании происшествия обращает на себя внимание слово «мимоходом»: «Мимоходом я увез одну девушку от родителей» [125]. Лизу он сильно любил, для нее такой побег был опасным приключением, которое могло испортить всю ее дальнейшую жизнь, почему же «мимоходом»? Конечно, Леонтьев немного рисовался перед читателями, описывая свою лихую молодость, но видимо, он не думал о серьезном продолжении этого романа и планировал по окончании своей «временной» крымской жизни с Лизой расстаться.

Неудавшийся побег поставил Леонтьева на край финансовой катастрофы: занимать денег уже не у кого было, – у всех занял. Он буквально голодал несколько дней и питался только черным хлебом. Когда от недоедания стала кружиться голова, Константин отправился в госпиталь – на казенные хлеба. Своим сослуживцам-врачам молодой человек рассказал профессионально придуманную историю о том, что мучится ночными пароксизмами, – и все для того, чтобы иметь пропитание! Эстет-Леонтьев почти месяц ел «казенную гадость», пока не пришло избавление в виде денег от родных.

В это время Леонтьев получил назначение в госпиталь Симферополя. Жил за городом, снимал задешево квартиру у старика-немца, бывшего ранее учителем рисования в гимназии, проедал и прокучивал полученные деньги: «Опять здоровье, трактиры, музыка, знакомство с английскими гвардейцами [126], портер и шампанское. Опять конец деньгам. Удаление на тихую дачу «на берегах веселого Салгира» [127]. Немецкая честная семья; божественный вид из виноградника на Чатыр-Даг; кругом пышные сады. Беседы со стариком о крымской старине, о Боге, о природе! Две дочери-вдовы; меньшая молода и благосклонна… Меня хотят женить на ней…» [128]