Константин Леонтьев - Волкогонова Ольга Дмитриевна. Страница 24

Дачная идиллия на окраине Симферополя продолжалась недолго: несмотря на молодую вдовушку, Лиза не выходила у Леонтьева из головы. Он снял комнату в солдатской слободке у вдовы Бормушкиной и привез Лизу туда. «Моя беглянка опять со мной. Мы забываем весь мир и блаженствуем, как дети, на дальней слободке… На службу я не хожу… и не каюсь. Я как будто опять болен… По правде сказать, мне кажется, я больше думал о развитии моей собственной личности, чем о пользе людей; раз убедившись, что я могу быть в самом деле врачом не хуже других, и управлять, и лечить – я успокоился, и любовные приключения казались мне гораздо серьезнее и поучительнее, чем иллюзия нашей военно-медицинской практики! Здесь, на солдатской слободке, не было обмана, здесь достигалась цель; но в больнице?..» [129] К счастью, Леонтьеву «по болезни» продлили отпуск. Когда закончились леонтьевские деньги, Лиза стала шить наволочки и мебельные чехлы на продажу…

Опьяненного любовью Леонтьева по поручению родственников разыскал Шатилов. Увидев Лизу, он был покорен ее красотой и вместо нравоучений ссудил влюбленных 100 рублями для путешествия на Южный берег Крыма – в Ялту, Алупку, Гурзуф. Ни Леонтьев, ни Лиза еще не бывали там, потому приняли предложение Шатилова с восторгом. «Мы опять блаженствуем en tete-a-tete среди не виданных ни ею, ни мною никогда красот южной, приморской и горной природы. Мы возвращаемся без хлеба, закладываем ложки и опять расстаемся» [130], – так закончилась их вторая эскапада. Леонтьев вновь стал тянуть лямку военной службы. Правда, война к этому времени уже закончилась…

30 марта 1856 года в Париже был подписан мирный трактат. День был выбран не случайно – таким образом французы объявили миру о своем реванше: именно 30 марта 1814 года победоносные русские войска вступили в Париж, сокрушив наполеоновскую армию. Севастополь, Балаклаву, Керчь, Евпаторию и другие крымские города Россия смогла себе вернуть в обмен на захваченную во время войны турецкую крепость Карс. Но Черное море отныне должно было быть нейтральным, России запрещалось иметь там свои военные базы и флот. Были и другие потери со стороны России, – мирный договор нанес сильный удар по престижу России.

В манифесте о мире, перечисляя уступки, на которые Россия пошла по Парижскому договору, Александр II заявлял в утешение подданным: «сии уступки неважны в сравнении с тягостями продолжительной войны и с выгодами, которые обещает успокоение Державе, от Бога нам вверенной…» Император, несомненно, был прав, но горечь от поражения не исчезла и после манифеста. В этой войне Россия была побеждена вовсе не потому, что союзники выставили против России огромные силы, а потому, что российская армия оказалась плохо вооруженною, снабжение ее оставляло желать лучшего из-за отсутствия нормальных путей сообщения, – а это, в свою очередь, было связано с отсутствием в стране развитой промышленности и торговли. Если прибавить к этому иностранный шпионаж, медленность и неумелость административных решений, плохое состояние финансов (военные издержки приходилось покрывать усиленными выпусками бумажных денег, в результате рубль был обесценен), просчеты российской дипломатии и воровство, процветающее в армии, то понятно, почему многим в России после этого болезненного поражения стала ясна необходимость переустройства существовавшего административного строя. Это понял и новый император, который вошел в российскую историю как реформатор, заслуживший прозвище «Освободитель» после отмены крепостного права в 1861 году.

«Война кончилась; строй военный мало-помалу давно редел; полки расходились во все стороны с литаврами и пением… Помещики возвращались в свои имения. Больницы пустели. Боевые картины исчезали одна за другою, как степной мираж, и цветущая, разнообразная поэзия мирного и веселого Крыма становилась виднее и понятнее» [131], – вспоминал Леонтьев. Подав прошение об отставке, он ждал, – бюрократическая машина переваривала его бумаги почти год. Конечно, Леонтьев мог покинуть Крым и раньше: по окончании войны вышло распоряжение, согласно которому желающие уволиться могли практически сразу взять отпуск без выплаты жалования и покинуть войска, дожидаясь приказа об отставке уже на «вольных хлебах».

Но вот с «хлебами»-то как раз и была загвоздка: не было денег даже на дорогу. Леонтьев ждал гонораров за посланные в Москву и Петербург тексты, чтобы на эти деньги добраться до Кудиново или до Москвы, а пока кормился на жалование – денег еле хватало на пропитание и табак (в курении тогда не видели особого вреда даже врачи). Опять в леонтьевских письмах звучал знакомый мотив: «Знаете, как вспомнишь, что уж скоро 25 лет, а все живешь в нужде и не можешь даже достичь до того, чтобы быть хоть одетым порядочно, так и станет немного досадно, вспомнишь, сколько неудач на литературном поприще пришлось перенести с видимым хладнокровием, сколько всяких дрязг и гадостей в прошедшем, так и захочется работать, чтобы поскорее достичь хоть до 1000 р.с. в год» [132]. И еще: «Тысяча рублей серебром дохода, посредственное здоровье (средним числом раза три в год болеть; это уж нам нипочем…) и как можно больше свободного времени для того, чтобы выбирать занятия по вкусу. Если и в подобную перспективу потерять веру, так плохо, и я за веру эту держусь изо всех сил» [133].

Сумма, о которой он грезил, менялась, но незначительно – Леонтьев сначала мечтал о 500 рублях серебром в год, потом – о тысяче, затем – о двух… Всю его жизнь мечта о какой-то не слишком большой, но гарантированной сумме, которая сможет избавить его от забот о хлебе насущном, присутствовала в леонтьевских письмах: в Крыму, молодым, он надеялся достичь этого в скором времени работой, потом, постарев, так же мечтал о пенсии… Ему нельзя не посочувствовать: Константину Николаевичу не повезло так, как Тургеневу с орловскими имениями, да и известности того же Каткова, которого в Москве молодой студент свысока жалел, он при жизни не достиг – соответственно, не достиг и тех заработков, которые могли бы примирить его с действительностью. Впрочем, человеческая природа такова, что, получив две тысячи серебром в год, Леонтьев с той же горечью писал, что не в состоянии заработать трех или четырех тысяч… Всегда не хватало. Деньги как символ значимости, власти, удачи были для него абсолютно не интересны; для него важны были те деньги, которые позволили бы жить с комфортом. А представление о комфорте меняется… Он любил себя, – как будто бы всю жизнь любовался собой в воображаемом зеркале, но для того, чтобы отражение доставляло радость, нужны были лошадь для прогулок, отремонтированное Кудиново, голландские рубашки… Судьба как будто испытывала его, не давая того, чего ему слишком хотелось.

Не дождавшись отставки, Леонтьев воспользовался все же своим правом взять отпуск, – его пригласил в свое имение Шатилов. Думаю, сам Осип Николаевич, уже появлявшийся несколько раз на страницах этой книги, заслуживает нескольких добрых слов. Богатый помещик [134], прекрасный агроном, знаменитый лесовод, орнитолог, археолог-самоучка, общественный деятель – характеристики можно было бы множить и дальше. Шатилов был всего на 7 лет старше Леонтьева, но состоялся уже во многих областях. Он начал самостоятельно хозяйствовать с 19 лет, и к моменту встречи с Леонтьевым в Крыму с блеском управлял огромным имением в 18 тысяч десятин, не забывая при этом и о своих естественнонаучных изысканиях: именно в те годы он собирал коллекцию птиц Таврического полуострова, которую подарил потом Зоологическому музею в Москве. Со временем Шатилов станет председателем Императорского общества сельского хозяйства, а в своем тульском родовом имении Моховое разведет образцовый «шатиловский лес»: его лесной орошаемый питомник был одним из первых в России, выращенные в нем саженцы дали начало многим лесам в округе, а желающих Осип Николаевич бесплатно обучал лесному делу. Деревья из питомника Шатилова есть даже в Ясной Поляне, – Лев Толстой лично приезжал за ними в Моховое. Поразительно, что Шатиловская сельскохозяйственная опытная станция существует до сих пор! Но в то время соседи-помещики считали нововведения Шатилова [135] непростительной глупостью и судачили о нем при встречах как о чудаке…