Эвмесвиль - Юнгер Эрнст. Страница 37

Лесное бродяжничество похоже на идеальное преступление — это касается и предварительного планирования, и промахов. Нет ничего легче, чем решиться на самоуправство, и ничего труднее, чем осуществить это. Человек разучился опираться на себя самого — стоять на собственных ногах, непосредственно на земле. Он не привык обходиться без помощника и соучастника. Уже это вносит в его систему первые белые пятна.

Самое долгое лесное бродяжничество — в Исландии — совершил Греттир, сильнейший на острове мужчина, который не боялся людей, но, пожалуй, боялся могильных жителей. Когда Гудмунд посоветовал ему поселиться на Скала-Острове, Греттир ответил:

— Попытаюсь, но я стал так бояться темноты, что даже ради спасения жизни не могу жить один.

Гудмунд сказал [155]:

— Может быть, это и так. Но ни на кого, кроме себя, не полагайся.

Греттир взял с собой пятнадцатилетнего брата Иллуги, и это было хорошо, однако с ним — еще раба Глаума. Иллуги погиб, сражаясь на стороне Греттира, тогда как Глаум [156] своего хозяина предал. Этому Иллуги я поставил наверху, на Акациевом холме, памятный камень [157].

Здесь, на юге, тоже прославились бесприютные люди: островные жители, как те на севере, и, подобно тем, — пастухи овечьих отар и убийцы. Овечий Пастух смелее и вольнолюбивее, чем пастух коров: он меньше привязан к земле, пасет на пустошах. Плуг, ярмо, изгородь, дом — изобретения коровьего пастуха; и, значит, они представляют собой градации холопства и выгоды. Это феномены; за ними стоят великие знаки Овна и Тельца.

Такого рода замечания бессмысленны применительно к городу, где люди уже не умеют отличить основание от причины. Причина имеет основание, а вот основание не имеет причины. Причина объясняет что-то, тогда как основание опирается на неисчерпаемое — но это так, между прочим.

Прослеживая в луминаре судьбу корсиканских и сардинских бандитов, например клана Тандедду — лесных жителей, которые удивительно долго и стойко противостояли большому количеству полицейских, — я обнаружил, что причиной их гибели почти всегда становилась женщина: и не потому вовсе, что женщины совершали предательство, как некогда Далила по отношению к Самсону, а потому только, что они слишком много знали. Женщина — в большинстве случаев единственный человек, который знает убежище скрывающегося мужчины, — пробирается к своему супругу либо любовнику. Жандармам с собаками достаточно взять ее след, и игра заканчивается.

Таким образом, у меня имелись все основания не посвящать в свои планы Ингрид. Ведь нас с ней часто видели вместе в городе и в институте, и в моем досье на касбе она наверняка упомянута как лицо, контактирующее со мною. Конечно, я верю, что она будет держать язык за зубами, — но какое это имеет значение? Полицейским стоит только узнать о ком-то, кто что-то знает, — и они, ухватившись за ниточку, распутают весь клубок.

Когда заговаривают о тирании, автоматически всплывает слово «пытки». В Эвмесвиле о пытках не может быть и речи. Полиция у нас доброкачественная (что, правда, не означает добродушная). Следят за тем, чтобы она работала в перчатках (что, опять же, не означает в замшевых перчатках). Хватка должна быть жесткой, хотя и не удушающей; она должна быть — я цитирую Домо — «ответом, соразмерным провокации». Имеется в виду, что, как выражались раньше, «на земле не должны оставаться следы крови».

Когда я стою за стойкой бара — по большей части выжидая, а не обслуживая посетителей, — мне вполне хватает времени для наблюдений за Домо. Жестокость ему не свойственна. Он человек не нервный, но весьма чувствительный. Движения обслуживающего персонала должны гармонично переходить одно в другое. В этом смысле особенно хорошо вышколены миньоны. Когда какие-то звуки или голоса раздражают Домо, его лицо неуловимым образом меняется, кажется заострившимся; я специально изучал такого рода энграммы [158]. Вой собак перед касбой в лунные ночи, похоже, особенно ему неприятен.

Итак, когда Домо на полях какого-то протокола ставит свое красное «П», означающее, что допрос следует повторить, это не следует понимать как намек на тайные ужасы. Напротив — чем важнее дело, тем более приятным для подсудимого будет стиль разбирательства. В ночном баре иногда появляется толстый военный судья, который уютно устраивается за столиком вместе с подследственным и при этом, если я правильно понимаю, следит скорее за тем, чтобы такое настроение оставалось в определенных границах.

А вот во владениях Желтого хана все еще — или опять — используют жестокие пытки, что всем известно, хотя об этом и не трезвонят на каждом углу. По этому вопросу мнения Кондора и трибунов совпадают, хотя мотивы у них совершенно разные.

В Эвмесвиле правление тираническое, но не деспотическое. Деспот находит удовольствие в том, чтобы лишить человека достоинства; это ему свойственно от рождения — и потому он следует такому инстинкту даже во вред государственным интересам и собственной пользе. То, что это инстинкт — который хоть и представлен с особой отчетливостью в некоторых регионах, но не ограничен их рамками, — я заключаю по преступлениям определенного типа, которые здесь все снова и снова рассматриваются в суде. Молодые люди ночью останавливают какого-нибудь прохожего, завладевают им и уводят в глухое место. Там они мучают его и в конце концов убивают — хотя несчастный им ничего худого не сделал и они с ним даже не знакомы; но это только усиливает их неистовство.

Такие нападения совершаются не в гавани, где еженощно происходят кровавые потасовки, а в кварталах уважаемых лиц и ради забавы их отпрысков. В криминальном мире тоже существуют преступления класса люкс — этакое l'art pour l'art [159]. «Основания, — говорит Виго, — это только тоненький кожный покров, скрывающий бездну безосновательного».

Итак, если я храню при себе свою тайну, то поступаю так, во-первых, ради собственной безопасности и, во-вторых, потому, что не хочу никого этой тайной обременять. Ингрид знает лишь, что, если мне придется исчезнуть, я постараюсь ей один раз позвонить. Ей известно о птичьей хижине, куда я ее приглашу, но не о роще акаций. Там только и начинается моя собственность.

Полгода, по крайней мере, я намереваюсь сидеть в своем укрытии тихо; мой фонофор настроен только на прием пятнадцатиминутной сводки новостей. Даже слушать новости меня понуждает лишь осторожность: благоприятных политических изменений в Эвмесвиле в любом случае не предвидится, а потому любопытства я не испытываю.

Прожить шесть месяцев без женщины мне, наверное, будет нетрудно; в этом отношении касба дает хорошую тренировку. Я заметил, что, когда ты налагаешь на себя узду, грезы становятся не только более утонченными, но и обретают пластичность. Ходячая монета обменивается на золото — это не следует понимать в негалантном смысле.

По сути, я здесь мелкая рыбешка, пусть даже, возможно, и донная, — сателлит в свите тирана, как почти каждый в этом городе. Если присмотреться, ныне существуют только тираны; их дубины, обложенные ватой, различаются только по цвету, но не по материалу. Сходство, даже в выборе слов, показывает, что из трех великих принципов Французской революции верх одержал принцип равенства. Свобода потребляется так, чтобы это шло на пользу равенства. Тиран — сторонник уравниловки; каждый узнает в нем себя.