Беседы с Кришнамурти - Кришнамурти Джидду. Страница 7

Мы обращаемся к вере как средству для взаимодействия. Вера дает нам ту специфическую силу, которой обладает исключительность, поскольку большинство из нас заинтересовано во взаимодействиях, вера становится потребностью. Мы чувствуем, что не можем действовать без веры, потому что вера дает нам то, ради чего можно жить и работать. Для большинства из нас жизнь не имеет никакого другого смысла, кроме того, который придает вера. Вера приобретает большее значение, чем жизнь. Мы думаем, что жизнь нужно прожить в рамках веры, поскольку как можно действовать без неких норм? Поэтому наши действия базируются на идее или на ее результате. И тогда действие не столь же важно, как идея.

Могут плоды ума, даже блестящие и утонченные, придать когда-либо полноту взаимодействию, привести к полному преобразованию в бытии личности и в социальном устройстве? Действительно ли идея – это средство для взаимодействия? Идея может вызвать некоторую последовательность действий, но это просто деятельность. А деятельность полностью отличается от действия. Именно в этой деятельности каждый пойман в ловушку, и, когда по какой-либо причине деятельность останавливается, тогда личность теряется, и жизнь становится бессмысленной и пустой. Мы осознаем эту пустоту, сознательно или подсознательно, и, таким образом, идея и деятельность становятся наиболее существенными. Мы заполняем эту пустоту верой, и деятельность становится опьяняющей потребностью. Ради этой деятельности мы будем отрекаться, приспосабливаться к любому неудобству, к любой иллюзии.

Деятельность веры является запутывающей и разрушительной. Сначала она может казаться организованной и созидательной, но в ее следах остаются конфликт и страдание. Каждый вид веры, религиозной или политической, мешает пониманию взаимоотношений, а без этого понимания не может быть никакого взаимодействия.

Молчание

Машина была мощной и хорошо отлаженной. Она с легкостью пересекала холмы, ехала без дребезжания, и датчики были в порядке. Дорога круто поднималась из долины и проходила между апельсиновыми садами и высокими, широко раскинувшимися деревьями грецкого ореха. С обеих сторон дороги сады простирались на полные сорок миль, до самого подножия гор. Выпрямляясь, дорога проходила через несколько маленьких городков, и затем продолжалась по открытой сельской местности, которая казалась ярко-зеленой от люцерны. И снова, извиваясь по многочисленным холмам, дорога наконец уходила в пустыню.

Дорога стала прямой, гул двигателя – тихим, а уличное движение было очень слабым. Возникало удивительное осознание сельской местности, изредка проезжавшего мимо автомобиля, дорожных знаков, чистого синего неба, собственного тела, сидящего в автомобиле. Ум затих. Но это не было спокойствием после утомления или расслаблением, а внимательное умиротворение. Не было никакого умысла в молчании ума. Не было никакого наблюдателя этого спокойствия, переживающий полностью отсутствовал. Хотя отрывками велась беседа, в этой тишине не возникало никакого колебания. Слышался рев ветра, когда автомобиль несся вперед, и все-таки это спокойствие было неотделимо от шума ветра, от звука автомобиля и от произнесенного слова. У ума не было никакого воспоминания о предыдущем спокойствии, о той тишине, которую он знал до этого. Он не сказал: «Это есть спокойствие». Не было никакого словесного определения, которое является только признанием и подтверждением некоторого подобного опыта, поскольку не было никакого словесного определения этому, мысль отсутствовала. Никакой записи об этом не было, и поэтому мысль оказалась неспособна уловить эту тишину или подумать о ней, так как слово «тишина» не означает тишину. Когда нет подходящего слова, ум не может работать, поэтому переживающий не может зарегистрировать это как средство для дальнейшего удовольствия. В этом ощущении не было никакого процесса сбора информации и даже поиска приближенного значения или уподобления. Движение ума полностью отсутствовало.

Автомобиль остановился у дома. Лай собаки, разгрузка автомобиля и общее волнение никоим образом не затрагивали эту необыкновенную тишину. Не было никакого волнения, и спокойствие продолжалось. Среди сосен гулял ветер, тени становились длинными, вдали среди кустарников кралась дикая кошка. В этой тишине происходило движение, и оно не было отвлечением. Отсутствовало какое-либо фиксированное внимание, чтобы быть отвлеченным. Отвлечение возникает, когда интерес перемещается с главного. Но в этой тишине отсутствовала заинтересованность, и не было никакого далекого ухода от действительности. Движение не происходило вне тишины, а было внутри нее. Это была неподвижность, вызванная не смертью, не затуханием, а жизнью, в которой полностью отсутствовали противоречия. Большинству из нас борьба между болью и удовольствием, побуждение к деятельности придают смысл жизни. А если это побуждение убрать, мы были бы в растерянности и скоро распались бы. Но эта неподвижность и ее движение составляли творчество, вечно обновляющее себя. Это движение не имело ни начала и ни конца. Это была вечность. Движение подразумевает время. Но здесь не существовало никакого времени. Время – это больше и меньше, близко и далеко, вчера и завтра. Но в этой неподвижности всякое сравнение прекращалось. Это не была тишина, которая заканчивается, чтобы начаться снова. Не было никакого повторения. Множественные уловки хитрого ума полностью отсутствовали.

Если бы эта тишина была иллюзией, она имела бы какое-то отношение к уму. Ум либо отклонил бы ее, либо уцепился бы за нее, логически опроверг бы ее или с тонким удовлетворением отождествил бы себя с ней. Но так как он не имеет никакой взаимосвязи с этой тишиной, ум неспособен принять или отвергнуть ее. Ум может оперировать только собственными проецированиями, тем, что находится в нем самом. Но у него нет никакой взаимосвязи с вещами, не его собственного происхождения. Эта тишина не принадлежала уму, поэтому ум неспособен искусственно воссоздать ее или отождествить себя с ней. Содержание этой тишины нельзя измерить словами.

Отказ от богатства

Мы сидели в тени большого дерева, любуясь зеленой долиной. Суетились дятлы, муравьи выстроившись длинной очередью сновали туда-сюда между двумя деревьями. С моря дул ветер, принося издали запах дыма. Горы выглядели синими и сонными. Они казались такими близкими, хотя находились далеко. Маленькая птица пила из небольшой лужи, натекшей из прохудившейся трубы. Две серых белки с большими густыми хвостами гонялись друг за другом вверх и вниз по дереву. Они то поднимались на вершину, то спускались вниз, несясь с безумной скоростью почти до земли, и затем поднимались снова.

Когда-то этот человек был очень богатым, но отказался от богатства. У него был свой бизнес и он наслаждался грузом своей ответственности. Поскольку он был добрый сердцем и щедрым на поступки, то давал без ограничений и забывал о том. Был добр к своим сотрудникам, заботился об их благе и легко получал прибыль. Он отличался от тех, чьи счета в банке и инвестиции значительнее их самих, от тех, кто одинок и боится людей и их нужд, кто изолирует себя в атмосфере собственного богатства. Он жил для своей семьи, но и не был расточителен, имел много друзей, но не потому что был богат. Однажды его осенило, какой совершеннейшей глупостью были его бизнес и богатство, и он отрекся от своего имущества. Теперь у него было только самое необходимое, он пробовал жить просто, чтобы понять жизнь, узнать, есть ли кроме потребностей физических еще что-то.

Довольствоваться немногим сравнительно легко, быть свободным от бремени земных вещей нетрудно, когда находишься в путешествии, в поисках чего-то. Необходимость внутреннего поиска избавляет от волнения о собственном имуществе, но быть свободным от внешних вещей не означает простую жизнь. Внешняя простота и порядок не обязательно означают внутреннее спокойствие и простодушие. Хорошо быть простым внешне, поскольку это действительно дает некоторую свободу, это жест прямоты. Но почему мы неизменно начинаем с внешней, а не с внутренней простоты? Для того чтобы убедить себя и других в нашем намерении? Почему мы должны убеждать себя? Освобождение от вещей требует интеллектуального развития, а не жестов и убеждений. Если осознать все значение многочисленных материальных благ, то это самое осознание освобождает, и тогда нет никакой потребности в драматических утверждениях и жестах. Так происходит, когда интеллектуальное осознание не функционирует так, что мы прибегаем к дисциплине и отрешенности. Акцент делается не на «много» или «мало», а на интеллект. И интеллектуальный человек, довольствуясь малым, освобождается от материального бремени.