Повесть о вере и суете - Джин Нодар. Страница 14

Старики встревожились, а Ричард шепнул мне:

— Это астма…

Не переставая морщиться, но не закрывая теперь прозрачных от боли глаз, Хаим продолжал гнать лозу вверх. Зурна в его пухлых руках стала тяжелеть и подрагивать, но глаза зурнача всё равно искрились радостью. Я повернулся к Ричарду и взглядом попросил его что-нибудь сказать.

Ричард поморщился в поисках точных слов, но не нашёл их:

— Как тебе сказать… — и сдвинул папаху на лоб. — Ну, ему приятно, хотя и больно… Он такой…

— Мазохист? — попробовал я.

— Что? — удивился Ричард. — Нет, близнец!

Рассмеяться я не успел, потому что истончившийся жгут лозы осёкся в заоблачной выси так же резко, как звон цикады. Зурна грохнулась на пол, а Хаим — с хрипом и с остекленевшим взором — повалился в руки кинувшихся к нему стариков.

— Не бойся! — крикнул мне Ричард. — Ему очень плохо! — и, схватив меня за руку, оттащил в сторону.

Я стал вырываться, чтобы помочь старикам, облепившим Хаима и скрывшим его от моих глаз: слышал только его тяжёлый хрип и шуршание старых голосов.

— Давай, давай, осторожно! — шептали они друг другу. — Подвинься! Отпусти здесь, зайди оттуда! Высоко не надо! Ноги не надо высоко, сколько тебе, дураку, говорить! Расстегни ему воротник! И подбери зурну! Нет, сейчас, а то он будет ругаться!

Судя по всему, старики занимались этим не впервые.

— Не смотри, он не любит! — велел мне Ричард и увлёк к выходу. — И не бойся: ему очень плохо!

Я наконец понял его. Он убеждал меня не бояться, что Хаим умрёт: ему, мол, просто очень плохо, и это нормально, поскольку у него острая астма, и старики знают как с нею быть.

Ричард вывел меня в пристройку, где запах воска и кожи вернул меня к начальным мгновениям знакомства со стариками и напомнил, что я их совсем не знаю и забрёл к ним не ради них. Мне захотелось было уйти, но неожиданно вид вытянутых в цепочку кушеток отменил во мне это желание отделить себя от пережитого и оттолкнуть пережитое в самое отдалённое пространство — в прошлое.

Ричард подвёл меня к огромной свече на полу под окном и, осмотревшись, заглянул мне в глаза волчьим взглядом:

— Ты меня сейчас послушай! Я давно хотел это высказать, но кому скажешь? Люди дураки! Все! Думаешь — я нет? Я тоже ведь очень молился. Так же, как ты… Но ты поймёшь. Я и тебе говорить не хотел этого в зале. А здесь можно, здесь он не слышит.

— Кто? — насторожился я.

— Он! — и ткнул пальцем в окно, в звёзды, высвеченные уже прибывшей с востока ночью. — Его нету, понимаешь? Это я тебе точно говорю! Это очень трудно понять, что Его нету… Надо для этого долго думать… Он сделан из ничего — и Его совсем нету! Не просто, а очень! — и посмотрел на меня с подозрением. — Не понимаешь?

— Понимаю, — понял я.

— И не просто очень нету, а Он к тому же и злой. И не терпит, если кто-нибудь ещё, кроме него, очень великий! Понимаешь?

— Понимаю, — не понял я.

— Нет, не понимаешь! Я хочу сказать сейчас о Хаиме, — и Ричард кивнул на своего крохотного близнеца, которого старики укладывали на кушетку. — Ты видел куда он загнул? Уже ведь совсем там был! — и снова ткнул пальцем в звёзды. — Ещё один раз вдохнуть — и всё! Был бы там! Облака были очень внизу, ты видел? Хаим был уже почти там, я тебе говорю, а Он испугался! Нет, не испугался, а разозлился от зависти, потому что Его самого там нету…

— Кто разозлился? — проверил я. — Кто?

— Он! — и руку, которой продолжал держаться за меня, Ричард протянул к небесам. Я проводил взглядом наши руки и сперва зажмурился от яркой вспышки в небе, а потом заметил, что одна из точек в звёздной толчее моргнула и полетела вниз.

— Помню! — вскрикнул Ричард и сдавил мне ладонь.

— Что? — опешил я.

— Кричи: «помню»! — и выкатил глаза. — Когда падает звезда, надо кричать «помню!», иначе Он отнимет память… А Сам всё хочет запомнить, видишь? Я говорю об этой вспышке в небе. Как у тебя. Делать Ему, видимо, тоже нечего! Тоже фотографирует!

Потом — после того, как я сделал усилие получше запомнить всё, что уже помнил — Ричард отпустил меня и развернулся к старикам.

Хаим лежал спиной ко мне на кушетке, свернувшись в тесный калачик, как лежат в утробе.

Спиной ко мне у этой кушетки стояли и остальные, перебирая, как и вначале, бусы в занесённых назад руках.

Время от времени в ведёрко за ними по-прежнему шлёпались с потолка капли талого снега. За ушедшее время влаги, видимо, накопилось много, потому что звук был уставший.

Ещё более скорбной — на бревенчатой стене — показалась мне изломанная тень свечки, которой вместе с луной удавалось отвоёвывать у мрака только зыбкие очертания людей и предметов.

Насчитав от растерянности с дюжину шлепков капавшей сверху воды, я убедился, что настало время прощаться и обернулся к Ричарду.

Он не ждал того, смутился, крякнул и поднёс к глазам мохнатые кулаки. Присмотревшись, я заметил слёзы, застрявшие в бороздках морщин под глазами старика. Просушив на лице влагу, он придал ему виноватое выражение:

— Хаима жалко… Но он прав: главное в жизни — не умирать… Надо всегда откладывать это на потом… Всё время!

— Пора идти! — вздохнул я и кивнул в сторону звёзд за окном. — Прошло много времени…

— А ты думал — не пройдёт? — вздохнул и Ричард.

— Я не думал, что так быстро пройдёт столько времени.

Хаим не оборачивался. Только шевельнул папахой:

— Дайте человеку вино!

Ричард шаркнул в сторону, и меня, оставшегося наедине со свечкой под окном, охватил стыд. Старики стояли гурьбой у хаимовой кушетки и смотрели сейчас на меня. Когда Ричард вернулся и протянул мне стакан, наполненный, как мне почудилось, лунным светом из окна, я догадался: стыдно мне было из-за того, что я покидал их всех на пророка, которого никто из них не дождётся.

— Лехаим! — буркнул я виновато. — Дай вам Бог жизни!

Опорожнив стакан, я поднял сумку и пошёл к двери. Закрыл её за собой не поворачивая головы, загруженной запахом воска и кожи.

22. Всё вокруг представилось мне игрой ума

Оказавшись на воле, я увидел картину, похожую на сон.

Впереди расстилалось ночное небо в тех же тёмных подтёках, которые зияли на потолке в синагоге. Но чем дальше я удалялся, тем настойчивей просилась в голову мысль, что ночь — это не отрицание света, а утверждение свободы от дня. Благодаря этой свободе ночью исчезают многие привычные вещи вокруг нас и возникает новое пространство, населённое мигающими звёздами. И подобно тому, как они хранят память обо всём, что случилось, другие звёзды, скрытые от глаз за подтёками, запоминают то, чему случиться не привелось.

Расстилаясь далеко по горизонту, этот новый мир обнимал собою не только всё на свете пространство, включая Америку, но и всё на свете время вплоть до мгновений, когда жизнь только начиналась.

Потом в этом внезапном пространстве, в этом отдалённом времени передо мной, что-то начало клубиться и просеивать на землю одну звезду за другой.

Падали они не тяжёлым, стремительным грузом, а кружась и мерцая, как обессилевшие светляки, — петляли на лету, вязали узлы и угасали только когда, как велел Ричард, я кричал «Помню!», а эхо разносило мой голос по всем уголкам ночного мира.

В сердце — неизвестно откуда — прокралось веселье, и всё вокруг представилось мне игрой ума…