Искусство стильной бедности - Шёнбург Александр. Страница 5

Вы с ума сошли? Никакой лапши, никакого мас­ла! Что за наглость?! Можете подать к омару уксусный соус — и все. У вас есть уксусный соус? Или лимонная долька?

Пересказать в деталях нашу беседу не представляется возможным, потому что многое не получало словесного выражения, одной из причин чего было безрассудное ре­шение заказать вина. Бергер до сих пор владеет всем ре­пертуаром магических жестов и виртуозно использует его, если ему осточертеет та или иная тема разговора, что случается довольно часто. Он смотрит собеседнику в глаза, а указательным пальцем подражает движению ав­томобильных дворников. Если это не помогает и к нему еще раз обращаются с тем же вопросом, он пикирует в свою тарелку и поднимается уже с кусками зажаренного омара на своем кашне.

В памяти потомков мне хотелось бы сохранить лишь некоторые фрагменты того напряженного и тем не ме­нее великолепного обеда. Хельмут Бергер, символ про­мискуитета и бисексуальности, который несколькими годами ранее написал в своей автобиографии, что сек­сом лучше заниматься, «когда хочется и уж конечно без всяких улещиваний до и после», накануне своего шести­десятилетия сказал, устало поливая омара уксусным со­усом:

—  Знаешь, секс не по любви — это... Нет!.. C'est rrrrien! Ни за что в жизни!

Не так давно он признался в интервью, что с детства страдал от католической морали и при любой мысли о сексе у него возникало чувство вины. Во время нашей беседы он заявил:

—  То чувство вины, которое я с трудом подавлял... было внушением свыше. 1 decided not to listen*.

Быть эксцентричнее других становилось все труднее и труднее. Когда римское общество в семидесятые годы пристрастилось к кокаину и люди часто отлучались нюх­нуть в туалет, Бергеру не оставалось ничего, кроме как в открытую поглощать горы наркотика, насмехаясь над мещанскими замашками остальных. Он заказал себе у «Булгари» небольшую золотую соломинку и носил ее на цепочке. К тому же у него под рукой всегда было золо­ченое лезвие для размельчения кристаллов.

Его лучшие роли — действительно великие роли — относятся к далекому прошлому. Молодой наследник Мартин фон Эссенбек в «Гибели богов» Лукино Вискон­ти (1968), чахоточный барчонок в «Саду Финци-Конти-ни» Витторио де Сики и, наконец, «Людвиг». В свои тридцать Хельмут Бергер был самым популярным моло­дым актером. А потом он, по шекспировскому принци­пу, увидел в жизни сцену и начал играть сам себя. Когда в 1976 году умер Висконти, его главный благодетель, Хельмут Бергер выбрал себе роль, затмившую все осталь­ные: роль безутешного вдовца, не теряющего самообла­дания даже в трудную минуту. На Бале роз у Гримальди в Монте-Карло его однажды развезло настолько, что он потерял контроль над желудком и так изгадил свой бе­лый костюм, что вынужден был не шелохнувшись про­сидеть до горького окончания праздника в шесть часов утра.

Бергер стал воплощением эксцентричности. Свой пятидесятилетний юбилей он отметил в доме графини д'Эстенвиль. И возможно, тот вечер оказался запозда­лым финалом, последним всплеском беззаботного де­кадентства семидесятых, пиком освобождения от обы­денности и одновременно мощным заключительным аккордом падения. Многие из тех, кто были на праздни­ке в римском дворце, либо недавно умерли, либо исчез­ли из поля зрения. Тот вечер стал рекордным по количе­ству поглощенного кокаина, икры и шампанского.

К пережившим этот праздник относятся Джек Ни-колсон, Роман Полански и по-своему Хельмут Бергер. Бергеру не предлагали приличной роли уже много лет. Но, несмотря на это, в восьмидесятых он

 * Я решил не слушать (англ.).

жил, словно странствующий римский принц, — всегда с личным сек­ретарем, швырял деньги направо и налево. Останавливался только в лучших отелях, хотя некоторые из них от­казывали ему в ночлеге. Так, в мюнхенском отеле «Вре­мена года» дорогостоящий интерьер люкса внезапно по­мог отметить «праздник джунглей»: настенные гобелены пошли на костюмы гостей, а люстры превратились в ли­аны. Уезжая, Бергер без всяких угрызений совести опла­тил счет на 90 тысяч марок, на котором в графе «Прочее» было приписано: «Убедительно просим больше у нас не останавливаться».

Бульварный журналист Михаэль Гретер написал од­нажды, что Хельмут Дитль первоначально хотел пригла­сить Бергера на роль мюнхенского бульварного журна­листа Беби Шиммерлоса в свой фильм «Королевский кир», но из страха перед эксцентричными выходками «былой звезды», к которому со временем стали отно­ситься как к актеру немого кино, отверг эту идею и утвердил Франца Ксавера Кретля. Бергер промелькнул еще в нескольких лентах. В «Криминальном чтиве» Квентина Тарантино он становится на экране своеоб­разной цитатой. Его было взяли в «Денвер-клан», но по­том по желанию режиссера уволили, так как во время съемок актер решил наведаться в гости к Джеку Николсону («I told them to go and fuck themselves!»). Наконец, осенью 1992 года, когда уже не было никакого личного секретаря, сгорела его римская квартира. В огне погиб­ли картины Миро, Шагала, Шиле, керамика работы Пи­кассо, собрание ваз и мебели в стиле немецкого модер­на, множество писем и памятные вещи. Бергер потерял практически все свое имущество. Переезд на виа Немеа стал для него прощанием с целой эпохой.

Постепенно Бергер смирился со случившимся, ис­тратил последние деньги на подарки друзьям и, когда его однажды попросили съехать с квартиры на виа Немеа, собрал те немногочисленные вещи, которые для него что-то значили, и вернулся к матери в Зальцбург. К ней Бер­гер испытывал чувство искренней привязанности с са­мых юных лет, когда выяснилось, что Хельмут немного «не такой, как все». Она понимала, что сын хочет вы рваться из гнетущей домашней атмосферы в большой мир. А теперь он снова вернулся к ней, ее мальчик. И ни мать, ни сын не видят в этом никакого несчастья. Ино­гда Хельмут Бергер выходит на улицу, блоками покупа­ет сигареты, тайком крадет в «Лидле»* лососевое филе, и если его ловят с поличным, то обходятся с ним самым что ни на есть вежливым образом. Ведь зальцбуржцы все-таки культурные люди.

Во время нашей встречи он стащил из киоска деше­вую зажигалку и почтовую открытку, хотя за минуту до того купил сигарет почти на 100 евро. Все это он делает, чтобы не выходить из роли, навязанной ему окружаю­щим миром: роли гран-сеньора, превратившегося в клошара. Пока мы гуляли по Зальцбургу, он не раз преду­преждал меня, что его в любой момент может вырвать, и когда перед домом Моцарта увидел кучу смятых картон­ных коробок, то облегчился на них с неповторимым чув­ством стиля, на миг перевоплотившись в бомжа. Кажет­ся, даже после смерти этот человек будет выглядеть безукоризненно.

Новые роли его особо не привлекают. Раз побывав на Олимпе, Бергер не хочет снижать планку: «Я видел все и вся. Париж, Мадрид, Монте-Карло, Нью-Йорк, Рим, Милан». Этот список он выговаривает так, словно речь идет об одном гигантском городе, переливающемся раз­личными названиями.

У него при себе был какой-то сценарий, присланный английским режиссером вместе со слезной мольбой. Бергера просили сыграть призрака, который постоянно является Александру Македонскому, и предлагали ас­трономический гонорар. Но Бергер пришел в ужас: «В таком фильме я сниматься не буду! Баста! Je ne veux pas. I will tell them ce soir. Fuck 'em!»**

Перед тем как поймать такси, он купил на оставши­еся в кармане деньги — три скомканные двадцатиевро-вые купюры — большую шоколадную фигурку для своей матери и торт «Захер» для моей жены Ирины, с которой он познакомился во время нашего свадебного путешест­вия. (Тогда он был столь любезен, что в конце ужина с Харви Кителем — после того как он, к нашему сожале­нию, почти целый вечер вел себя тихо — оступился, вставая из-за стола, и так грохнулся, что едва не разнес весь ресторан.)

Прощаясь, Бергер спросил, не хочу ли я зайти к ним в гости. «Моя мать делает лучшие палатшинки*** в мире».

Как есть старые бедные и старые богатые, новые бедные и новые богатые среди людей, так есть они и среди го­родов. Например, Берлин в обществе городов смотрится выскочкой. Если Берлин попадет на одну вечеринку с Мюнхеном, Кельном, Гамбургом и Франкфуртом, то кто-нибудь из них наверняка смерит его уничижающим взглядом. По углам станут шептаться о том, что в Берли­не нет ни одного камня старше 150 лет, а большинство новых построек лишь копии с копий копий. В общем и целом оно, может быть, и так,