Секреты поведения людей - Таранов Павел. Страница 55

168. Закон “пересечения параллельных”

В геометрии такое невозможно. А вот в делах людских… сколько угодно. Смотрите сами.

В недавно появившемся креме-дезодоранте инструкция внедряет в сознание потребителя приоритетные достоинства и необычные особенности нового препарата (см. с. 315). Оказывается, он “создан при помощи натуральных веществ без спирта и, что самое главное, без алюминиевых солей (многочисленные исследования показали, что чрезмерное количество алюминиевых солей может нанести вред человеческому организму)”.

Схема рекламной интриги здесь изящна до элегантности.

Сначала надо перечислить всю негативную сферу, т. е. акцентно надавить на то, чего нет. Разумеется, скромно умалчивая о том, что чего-то нет не потому, что оно действительно вредно и неприемлемо, а потому, что в нем просто не было ни малейшей нужды. То есть можно было бы вместо “без спирта” написать “без глицерина”, “без дистиллированной воды” или “без серной и соляной кислот”.

Что же до “алюминиевых солей”, то ремарка о их вредности сложена как-то расплывчато, очень неконкретно, даже абстрактно, но зато в контексте как бы достаточного свидетельства обоснованности невключения их, алюминиевых солей, в число определяющих ингредиентов. Для организма человека, к сожалению, много что вредно, так что в сопроводиловке вместо «солей» могло быть смело поставлено «сера», «ртуть», «мышьяк», «цианистый калий».

И все же отдать должное рекламистам данной парфюмерной «новинки» приходится, ибо остроумность их находки — очевидна. Товар раскупается, и не в последнюю очередь благодаря им.

Мы же скажем: благодаря использованию правила “пересечения параллельных”.

Привлечение несвязанных сведений из разнородных сфер может дать эффект усиления и активизации смысла, повышения привлекательиости и убеждающего воздействия.

Подтверждает ли обычная наша жизнь это правило?

Да, подтверждает. Возьмите цикл грузинских рассказов Бабеля (1894–1940). В одном из них, “Мой первый гонорар”, Исаак Эммануилович вспоминает давний тифлисский эпизод, когда он, двадцатилетний, в один из душных вечеров захотел любви и нашел ее в лице Веры. Проститутки, которая за десятку согласилась быть первой в его жизни женщиной.

“…Вера села на кровать, расставив колени. Глаза ее блуждали в чистых областях забот и дружбы. Потом она увидела меня, в двубортной куртке. Женщина сцепила руки и потянулась.

— Заждался небось… Ничего, сейчас сделаемся…

Но что собиралась Вера делать — я так и не понял.

Приготовления ее были похожи на приготовления доктора к операции. Она зажгла керосинку и поставила на нее кастрюлю с водой. Она положила чистое полотенце на спинку кровати и повесила кружку от клизмы над головой, кружку с белой шишкой, болтающейся по стене. Когда вода согрелась, Вера перелила ее в клизму, бросила в кружку красный кристалл и стала через голову стягивать с себя платье. Большая женщина с опавшими плечами и мятым животом стояла передо мной. Расплывшиеся соски слепо уставились в сторону.

— Пока вода доспеет, — сказала моя возлюбленная, подь-ка сюда, попрыгунчик…

Я не двинулся с места. Во мне оцепенело отчаяние.

Зачем променял я одиночество на это логово, полное нищей тоски, на умирающих мух и трехногую мебель…

О боги моей юности!.. Как непохожа была будничная эта стряпня на любовь моих хозяев за стеной, на протяжный, закатывающийся их визг…

Вера положила ладони под груди и показала их.

— Что сидишь невесел, голову повесил?.. Поди сюда…

Я не двинулся с места. Вера подняла рубаху к животу и снова села на кровать.

— Или денег пожалел?

— Моих денег не жалко…

Я сказал это рвущимся голосом.

— Почему так — не жалко?.. Или ты вор?..

— Я не вор.

— Нинкуешь у воров?

— Я мальчик.

— Я вижу, что не корова, — пробормотала Вера. Глаза ее слипались. Она легла и, притянув меня к себе, стала шарить по моему телу.

— Мальчик, — закричал я, — ты понимаешь, мальчик у армян…

О боги моей юности!.. Из двадцати прожитых лет пять ушло на придумывание повестей, тысячи повестей, сосавших мозг. Они лежали у меня на сердце, как жаба на камне. Сдвинутая силой одиночества, одна из них упала на землю. Видно, на роду мне было написано, чтобы тифлисская проститутка сделалась первой моей читательницей. Я похолодел от внезапной моей выдумки и рассказал ей историю о мальчике у армян. Если бы я меньше и ленивей думал о своем ремесле, я заплел бы пошлую историю о выгнанном из дома сыне богатого чиновника, об отце-деспоте и матери-мучинице. Я не сделал этой ошибки. Хорошо придуманной истории незачем походить на действительную жизнь. Жизнь изо всех сил старается походить на хорошо придуманную историю. Поэтому, и еще потому, что так нужно было моей слушательнице, я родился в местечке Алешки, Херсонской губернии. Отец работал чертежником в конторе речного пароходства. Он дни и ночи бился над чертежами, чтобы дать нам, детям, образование, но мы пошли в мать, лакомку и хохотунью.

В десять лет я стал воровать у отца деньги, подросши, убежал в Баку, к родственникам матери. Они познакомили меня с армянином Степаном Ивановичем. Я сошелся с ним, и мы прожили вместе четыре года…

— Да лет-то тебе сколько было тогда?..

— Пятнадцать…

Вера ждала злодейств от армянина, развратившего меня.

Тогда я сказал:

— Мы прожили четыре года. Степан Иванович оказался самым доверчивым и щедрым человеком из всех людей, каких я знал, самым совестливым и благородным.

Всем приятелям он верил на слово. Мне бы за эти четыре года изучить ремесло, я не ударил пальцем о палец… У меня другое было на уме — биллиард… Приятели разорили Степана Ивановича. Он выдал им бронзовые векселя, друзья представили их к взысканию…

Бронзовые векселя… Сам не знаю, как взбрели они мне на ум. Но я сделал правильно, упомянув о них. Вера поверила всему, услышав о бронзовых векселях. Она закуталась в шаль, шаль заколебалась на ее плечах…

…Степан Иванович разорился. Его выгнали из квартиры, мебель продали с торгов. Он поступил приказчиком на выезд. Я не стал жить с ним, нищим, и перешел к богатому старику, церковному старосте…

Церковный староста — это было украдено у какого-то писателя, выдумка ленивого сердца, не захотевшего потрудиться над рождением живого человека.

— Церковный староста, — сказал я, и глаза Веры мигнули, ушли из-под моей власти. Тогда, чтобы поправиться, я вдвинул астму в желтую грудь старика, припадки астмы, сиплый свист удушья в желтой груди. Старик вскакивал по ночам с постели и дышал со стоном в бакинскую керосиновую ночь. Он скоро умер. Астма удавила его. Родственники прогнали меня. И вот — я в Тифлисе, с двадцатью рублями в кармане, с теми самыми, которые Вера пересчитала в подворотне на Головинском. Номерной гостиницы, в которой я остановился, обещал мне богатых гостей, но пока приводит только духанщиков с вываливающимися животами… Эти люди любят свою страну, свои песни, свое вино и топчут чужие души и чужих женщин, как деревенский вор топчет огород соседа…

И стал я молоть про духанщиков вздор, слышанный мною когда-то…

Жалость к себе разрывала мне сердце. Гибель казалась неотвратимой. Дрожь горя и вдохновения корчила меня. Струи леденящего пота потекли по лицу, как змеи, пробирающиеся по траве, нагретой солнцем. Я замолчал, заплакал и отвернулся. История была кончена. Керосинка давно потухла. Вода закипела и остыла. Резиновая кишка свисала со стены. Женщина неслышно пошла к окну.

Передо мной двигалась ее спина, ослепительная и печальная. В окне, в уступах гор, загорался свет.

— Что делают, — прошептала Вера не оборачиваясь, Боже, чего делают…

Она протянула голые руки и развела створки окна. На улице посвистывали остывающие камни. Запах воды и пыли шел по мостовой… Голова Веры пошатывалась.

— Значит — бляха… Наша сестра — стерва…

Я понурился.

— Ваша сестра — стерва…

Вера обернулась ко мне. Рубаха косым клочком лежала на ее теле.