Автобиография духовно неправильного мистика - Раджниш Бхагаван Шри "Ошо". Страница 28
Сцена была замечательная! Студенты слышали наш разговор и захлопали в ладоши, а заместитель ректора был так смущен, что молча вернулся в свой кабинет. Больше он ни слова не произнес о моей набедренной повязке. Я его даже спрашивал: «Так что насчет моей дхоти? Собираетесь принимать какие-то меры?»
«Оставьте меня в покое, — отвечал он. — И делайте, что хотите. Я лучше промолчу, вам ведь что ни скажешь, все может оказаться ошибкой. Кто знает, что вам в голову взбредет? К тому же я ведь не предлагал вам снять повязку, я просто советовал одеваться так, как вы прежде одевались».
«Мой прежний наряд вышел из моды, — пояснил я. — А я не привык оглядываться на прошлое. Теперь я хочу носить набедренную повязку».
Сперва я наряжался в набедренную повязку и длинную накидку. Потом я перестал носить накидку и довольствовался длинным шарфом. Это вновь чуть не привело к скандалу, но заместитель ректора сумел сохранить самообладание. Все опять выскочили в коридор, но он не появился — боялся, наверное, что я все-таки снял дхоти! Он попросту не вышел из кабинета. Тогда я сам к нему постучал.
«Вы таки сделали это?» — поинтересовался он.
«Еще нет, так что выходите, не бойтесь», — ответил я.
Он приоткрыл дверь, высунул голову, окинул меня взглядом и сказал: «Но кое-что все же изменилось. Вы сняли накидку».
«Верно подметили, — согласился я. — Хотите что-то сказать по этому поводу?»
"Нет, — коротко бросил он. — Когда дело касается вас, я даже в разговоре с другими молчу. Мне уже звонят всякие репортеры, они спрашивают: «Как вы допускаете такое в своем университете?» Вы создали прецедент, теперь некоторые студенты и даже преподаватели тоже являются на занятия в дхоти. А я сказал журналистам: «Пусть хоть все начнут так одеваться — мне плевать. Я не стану связываться с этим парнем. Он пригрозил, что, если ему запретят так одеваться, он начнет ходить вообще голышом. Еще он говорит, что в Индии нагота издавна считается признаком духовного пути. Махавира ходил голым, все двадцать четыре тиртханкары джайнизма ходили голыми, тысячи монахов и в наши дни ходят голыми. Если даже тиртханкара ходил нагишом, то почему университетский профессор не может? В Индии нагота никогда не считалась чем-то неприличным».
А потом он добавил: «Вот что я им отвечал. Если ему так уж хочется создавать вокруг хаос... К тому же у него уже есть последователи. Многие студенты готовы выполнять любые его указания. Лучше оставить его в покое».
Знаете, что я замечал на протяжении всей жизни? Если ты готов хоть немного пожертвовать нормами приличия, перед тобой тут же открываются все пути. Общество сыграло с нами злую шутку. Оно внушило нам огромное почтение к правилам приличия и оградило ими все, чего не хочет видеть со стороны людей. Если делаешь то, что ему не нравится, ты тут же теряешь респектабельность. Но стоит тебе заявить: «А мне плевать на приличия», как общество уже ничего не в силах поделать, ему нечего тебе противопоставить.
Став университетским преподавателем, я вот что прежде всего сделал... Я вошел в класс и увидел, что девушки сидят по одну сторону, а юноши — по другую. К тому же первые пять-шесть рядов аудитории были совершенно пусты. «Кого я буду учить? — спросил я. — Пустые столы и стулья? Что это такое? Кто вам велел так рассаживаться? Давайте-ка, садитесь поближе ко мне, причем вперемешку!»
Студенты заколебались. Преподаватели никогда не настаивали на том, чтобы юноши и девушки сидели вместе. «Живенько! — потребовал я. — Иначе я извещу декана о том, что тут происходит кое-что совершенно неестественное и противоречащее здравому смыслу».
Они пересаживались долго, неохотно... «О чем тут думать? — спросил я. — Просто сядьте на другой стул! На моих занятиях вы не будете сидеть отдельно. Кстати, я не буду возражать, если мальчик коснется девочки, а девочка дернет его за рубашку. Все, что естественно, я только приветствую. Мне не нужно, чтобы вы сидели тут как замороженные. Мои занятия будут особыми. Я хочу, чтобы вы радовались. Я знаю, что вы все равно перебрасываетесь записочками. Теперь в этом не будет нужды. Просто сядьте рядом, вручите девушке записку или скажите ей, что хотите сказать. Может быть, для вас это новость, но вы уже половозрелые. Вам уже пора действовать. А вы сидите и только философией занимаетесь! Это же безумие! Разве в вашем возрасте философией нужно заниматься? Нужно шататься по улицам и влюбляться! Философия — это для стариков, которые ни на что иное уже не способны. Вот состаритесь, тогда и будете ее изучать».
Студенты жутко перепугались. Раскованность возникала медленно, и тогда другие группы начали завидовать моей. Их преподаватели докладывали декану, что я опасен, что я подталкиваю юношей и девушек к самому запретному. Вместо того чтобы мешать их общению, я им помогаю! Я им так и говорил: «Кто не умеет писать любовные записки, подходите ко мне, я научу. Философия — дело второстепенное, да и программа у нас не такая уж насыщенная. Мы можем за полгода пройти двухгодичный курс. А оставшиеся полтора года будем веселиться, петь и танцевать! Кто против?»
Наконец, декан вызвал меня и заявил: «До меня доходят разные слухи... Что вы можете об этом сказать?»
«Вы ведь были когда-то студентом?» — поинтересовался я.
«Да, конечно. Разумеется, у меня высшее образование», — ответил он.
«Тогда вспомните молодость, — предложил я. — Вспомните девушек, которые сидели в противоположном углу аудитории. О чем вы тогда думали?»
«Странный вы человек... — сказал декан. — Я ведь вызвал вас, чтобы получить ответы на конкретные вопросы».
«Успеется, — сказал я. — Ответьте сначала на мой вопрос. Только, чур, откровенно, иначе я завтра же задам его на общем собрании университета, перед всеми профессорами и студентами. Если желаете, вопрос можно обсудить открыто, даже проголосовать».
«Не кипятитесь, — предложил он. — Возможно, вы правы. Я помню молодость. Сейчас я уже стар, но — надеюсь, вы этого никому не скажете, — в юности я думал только о девушках. Учителей я почти не слушал. Впрочем, мало кто их слушал. Мы перебрасывались записочками, шептались...»
«Значит, я могу идти?» — спросил я.
«Идите, — махнул он рукой. — Идите и делайте, что хотите. Я не собираюсь вступать с вами в споры на общих собраниях. Тем более что вы правы. Но меня вы тоже должны понять — эта должность мне дорога, а если я начну допускать подобные вещи, государство мигом лишит меня места».
«Ваша должность меня не интересует, — заявил я. — Хочется вам быть деканом — будьте, но меня лучше к себе не вызывайте. Пусть жалуются, сколько угодно, но вы ведь понимаете, что я прав».
«Понимаю», — признался он.
А потом другие студенты, которые у меня не учились, начали проситься на мои лекции. «Можно, мы тоже будем ходить?» — спрашивали они.
«Где еще вы сможете так весело изучать философию? — говорил я. — Конечно, приходите! Пусть приходят все, кому захочется. Я не проверяю посещаемость, а ежемесячные сводки заполняю наугад — отсутствовал, присутствовал, отсутствовал, присутствовал... Главное, чтобы у каждого студента было не меньше семидесяти пяти процентов посещаемости, иначе к экзаменам не допустят. Остальное меня не волнует. Так что приходите».
На моих занятиях в аудитории яблоку негде было упасть. Студенты сидели даже на подоконниках, хотя в это время должны были быть на других лекциях.
Опять пошли жалобы, а декан сказал: «Не приходите ко мне с жалобами на этого парня. Если студенты не желают посещать ваши лекции, это ваши проблемы. Что я могу поделать? Подумайте, почему они предпочитают ходить к нему? У них в программе философии нет, но они не хотят ходить к вам на историю, экономику и политику. И что я могу поделать? К тому же этот парень мне уже сказал: „Не связывайтесь со мной, иначе устрою публичный диспут“».
Но жалоб было так много, что ему все-таки пришлось появиться в моей аудитории. Он понимал, что лучше не вызывать меня к себе, и потому сам пришел на мое занятие. И он не мог поверить своим глазам.