Площадь диктатуры - Евдокимов Андрей. Страница 8

– Не вовремя ты с Котовым забодался, он мужик пакостный. Дружков подговорит, те проголосуют не так, как надо, и сгорел твой партбилет без дыма и запаха, как чистый спирт, - понизив голос, сказал Лахарев.

– А то ты не можешь заранее поработать с кадрами? С твоим-то опытом партийной работы? - Горлов сделал вид, что шутит.

– Опыт опытом, но теперь не то, что раньше: райком высказал мнение, и все - единогласно! Сам понимаешь, гласность на дворе! А что до опыта, так Котов нам всем фору даст. Вот у него опыт - это опыт. С тех пор, как он генерального снял ему никто не перечит. Очень поучительная история. Он тебя как букашку придавит, станешь вкалывать простым инженером, ахнуть не успеешь!

– А кто тогда будет первые места и переходящие знамена обеспечивать? Мои изделия по всему Союзу плавают, ползают и летают, космос на очереди.

– Зачем Котову твой космос! Ты своими разработками ему спокойную жизнь лет на пять обеспечил. Будет потихоньку улучшать и модернизировать. Зачем же ввязываться во что-то новое, рисковать? К тому же тебя сверху заметили, выдвигают. Он наверняка за свое место испугался. Пойми его психологию, вникни!

Горлов застал Рубашкина в редакции. Насвистывая, тот освобождал ящики стола.

– Выносить не разрешают, боятся, что наши секреты к врагам попадут. Отнесу в кочегарку, пусть сожгут, - кивнув на большую коробку со старыми газетами и разбухшими картонными папками, объяснил Рубашкин.

– Зачем? - удивился Горлов.

– Ухожу! С меня хватит!

– Ты окончательно решил?

– За меня решили, но я даже рад - у самого духа не хватало. Все чего-то боялся.

– А теперь не боишься? После нашей конторы никуда не возьмут, только в дворники, - Горлову казалось, что Петр хорохорится. Для всех, кто работал в Объединении, увольнение всегда было самым страшным, что может случиться в жизни. Выгнанный попадал в черные списки и, если не чудо, уже никогда устраивался на хорошую работу.

– В дворники, так в дворники. С голода не помру. В крайнем случае устроюсь сторожем, и буду писать. Меня же печатают! Вот, смотри - "Труд", "Ленправда", "Сельская жизнь", "Смена", "Работница", - Рубашкин помахал пачкой вырезок.

– Ерунда! Еще не поздно, ты только не сдавай пропуск! Сегодня же поеду в Москву оформлять твой перевод, - не подумав, закричал Горлов.

– Перевод куда?

– В Челябинск! Там переждешь до моего приезда, потом все устроится. Кротов обещал, что назначит меня к ноябрю.

– Ты, Боря, много о себе вообразил. Будто с Луны свалился хорошенький такой, как не от мира сего. Да, с тобой никто и говорить не будет, только себе навредишь.

Горлов понял, что Рубашкин прав и замолчал.

– Достал, Петруха! Очередь - до за углом, но, представь, нашел мужика, всего за полтинник вперед себя пропустил, - в дверях появился Алексей Чернов, размахивая бутылкой "Московской". Чернов давно работал в редакции, он то и уговорил Рубашкина перейти в газету. Увидев Горлова, Алексей смутился. - Выпьете с нами на посошок, Борис Петрович?

Горлов кивнул. Смахнув с рубашкинского стола какие-то бумаги, Чернов выложил на пыльную крышку стола три огурца, кусок колбасы и четвертушку черного.

Пить не хотелось, но Горлов все же проглотил водку и, поморщившись, зажевал хлебом.

– Не переживай, Боря, увидишь: все устроится. Я еще напишу о твоем прорыве к звездам, - сказал Рубашкин. - И, вообще: долгие проводы - лишние слезы.

Горлов хотел сказать, что его предложение остается в силе, но говорить об этом при постороннем было нельзя.

– Если, что - звони. Звони в любое время, - он пожал руку Петру, уже не ощущая печали, как постороннему. Впрочем, Рубашкин и был посторонним. Он стал чужим, когда отказался ехать в Челябинск.

1.5. В наш советский огород враг пусть харю не сует!

Котова тянуло к этой тетради. Желание было тягостным и гадливым, как мальчишка с их улицы, мазавшийся говном. Над ним смеялись, нещадно били, но ему было все равно: как увидит кучу - собачьего или коровьего, без разницы - тут же мажет лицо и руки, что успеет. В обычную школу его не взяли, отправили в специнтернат. И правильно сделали, только поздно - скольких успел заразить собственной мерзостью!

Таких, как этот Рубашкин. В сущности, больные люди, на разной стадии, но больные. Какая с ними может быть идеологическая работа? Их лечить нужно! Изолировать и лечить, лечить и изолировать. Пока, в конце концов, не поймут, что нельзя безнаказанно чернить партию и Советскую власть - выйдет себе дороже. Правильно Ленин велел: давить, как вредных насекомых! Давить без всякого снисхождения и этого, так сказать, гуманизма.

Котов вспомнил, как только что избранный генсеком Горбачев вдруг заявил: "Общечеловеческие ценности должны быть приоритетными относительно классовых". Он, Котов, не побоялся, сразу пошел в Обком и спросил: понимать ли это, как отказ от главного принципа, которым без малого сто лет держится партия?

– Это оправданная мера, тактический маневр. Не беспокойтесь, Виктор Михалыч, все будет в порядке, партия не ошибается, - успокоил его тогда новый завсектором Волконицкий. Улыбался, жал руку, а после пустил слух, что Котов против перестройки. Хорошо, Гидаспов вмешался, разъяснил, где надо.

Котов чувствовал неприятное волнение, но внешне оставался спокойным, приветливо встретил вошедшего Лахарева. Просмотрев принесенный на согласование документы, безучастно сказал:

– Поисковая работа Горлова на следующий квартал не утверждена, и нет оснований планировать под нее объемы производства.

– Хорошо, Виктор Михайлович, свободные мощности загрузим под изделие "Ураган-23-эс", - согласился Лахарев и, выждав минуту, спросил: "Когда будем рассматривать заявление Горлова?"

– Люди годами ждут, пока их в партию примут. Достойные люди! А на его заявлении еще чернила не высохли, - поглядев в окно, ответил Котов.

– Партком торопит, даже из райкома звонили. Специально для Горлова место выделили.

– Сколько человек сейчас в очереди?

– По нашему отделу - трое, а по Объединению - человек двадцать.

– Вот и поговори с ними, объясни, кто без очереди вперед забегает, - подняв указательный палец, сказал Котов.

– Узнают, пойдут в партком жаловаться, - засомневался Лахарев.

– Не на нас же! Разве с нами советовались, когда решили Горлова вперед всех протолкнуть? - дождавшись, пока на лице Лахарева появится выражение полного понимания задуманной комбинации, Котов закончил: "Кто поперед батьки в пекло лезет, тому и ответ держать. Перед двадцатью обиженными пусть партком оправдывается, а мы с тобой - ни при чем, мы - на высоте партийной дисциплины и демократии. Скажут - вынесем вопрос на открытое партсобрание, не скажут - не вынесем.

– Исход голосования непредсказуем, могут прокатить. Получится, что мы плохо подготовили вопрос, - возразил Лахарев.

– Нет такого в Уставе КПСС, чтобы любого в партию принимать. Еще раз повторяю: не мы этот вопрос готовили, Горлов не наш человек, - раздражаясь, повысил голос Котов.

– Хорошо, Виктор Михайлович, поговорю с каждым, как вы советуете, - наконец согласился Лахарев, и Котов понял, что тот сделает все, как надо.

– Боится меня, боится. И правильно делает, не таких ломали! - с удовольствием подумал Котов.

Проводив Лахарева взглядом, Котов включил селектор.

– Никого не пускайте, я работаю с документами. И держите сургуч нагретым на случай, если придется прерваться, - сказал он секретарше.

Некоторое время Котов сидел неподвижно, только до боли и хруста сжимал и разжимал кулаки, как всегда перед важной работой. Потом подошел к сейфу и с треском отодрал печать. Обломки сургуча полетели далеко в разные стороны, жирно щелкнул замок. Котов передернул ключи на связке и открыл внутреннее отделение, где хранил особо важные документы. Тетрадь лежала там, куда он положил вечером. Обычная толстая тетрадь в истрепавшемся картонном переплете. Через всю обложку лепились несуразные красные буквы: "Записки Рубашкина. Начато в ХХ веке".