Сокровище альбигойцев - Магр Морис. Страница 64

— На этом дереве мой дед и прадед каждый год делали небольшие зарубки. Они запечатлевали в древесине свой процесс старения. Но дети, забавляясь, покрыли черточками все дерево, так что теперь на нем видны знаки многих тысячелетий, а возраст моих предков утрачен навсегда.

Внезапно он упал на колени, из уст его полилась бессвязная речь, и я увидел, как лицо его оросилось слезами.

— Что с тобой, Торнебю, и почему ты бьешься головой об этот ствол?

— Я плачу из-за того, что причинил зло своему отцу. Именно к этому дереву он привязывал меня, когда хотел высечь за грехи. Если бы я был трудолюбив, если бы выполнял порученную мне работу, то наполнил бы его душу удовлетворением и не вынуждал бы сечь меня.

— А твой отец сильно бил тебя?

— Да, сильно и долго. Но удары были прямо пропорциональны провинностям.

— А они оставляли следы?

— Глубокие шрамы, рубцы от которых видны до сих пор. Но он хотел изгнать из моего тела зло.

Услышав насмешливое хихиканье, мы умолкли. Столяр вышел на порог своей темной мастерской и презрительно окинул взором коленопреклоненного Торнебю.

— Точно, отец бил его толстой веревкой, завязанной в узел, но этот маленький негодяй заслуживал наказания: из гнилого зерна родится зерно и вовсе отвратительное. Тот Торнебю, отец вот этого Торнебю, слыл самым гнусным негодяем во всей округе, он ушел из Валантина под конвоем солдат сенешаля, а потом его повесили — не знаю где.

Торнебю встал и громко произнес:

— Он пал невинной жертвой ложного обвинения.

— Торнебю-сын вряд ли заслуживает лучшей участи, чем Торнебю-отец. Не хочу, чтобы воздух, которым я дышу, был запакощен потомком этого гнусного рода. Прочь отсюда, или раскаешься, что вернулся в Валантин.

На порогах домов стали появляться люди, в окнах замелькали головы. При имени Торнебю выражения лиц становились угрожающими. В нашу сторону полетел камень, а за ним и второй.

— Идем, — сказал я своему товарищу и поспешно увлек его за собой. Когда же, отойдя на безопасное расстояние, мы увидели перед собой башню Сен-Годенс, я кротко спросил у него: — Быть может, жители Валантина все же не настолько великодушны, какими ты их расписал?

— Одна-две овцы не делают погоду в стаде, — лаконично ответил Торнебю.

— Быть может, твой отец только ступил на путь к той святости, которую тебе было столь радостно в нем обнаружить?

— Великий святой вполне может быть повешен. Разве не был распят Иисус Христос? — ответил Торнебю и зашагал еще быстрее, так что скоро я перестал успевать за ним.

И тут во мне вспыхнул свет.

— Не иди так быстро, Торнебю, мне трудно поспевать за тобой.

Гильом Экар и аисты

У приходских священников есть специальные книги, куда они заносят браки, рождения и смерти. К несчастью, гугеноты сожгли немало таких книг, чем нанесли ущерб и генеалогическим изысканиям, и знаниям о прошлом.

Кюре из Тараскона, что в провинции Арьеж, был мудрый старик: он сбежал, когда стали грабить его церковь, но прекрасно помнил все записи в приходских книгах, ибо из любопытства часто наводил справки.

— Много воды утекло за века, — сказал он мне, — и много людей появилось на свет. Я не могу поклясться, что видел на страницах книг имя Амьеля Экара. Но в Тарасконе всегда жили Экары. Впрочем, скоро, пожалуй, их совсем не останется, ибо единственный человек, носящий это имя, очень стар и у него нет детей. Это одинокий и упрямый старик, и вам вряд ли удастся из него что-либо вытянуть. Он не ходит в церковь, но не исповедует и реформированную веру.

Остановившись в гостинице, мы отправились гулять и дошли до жилища Гильома Экара, обитавшего в низеньком домике на окраине города, почти на самом берегу Арьежа.

Кюре был прав. Гильом Экар отмалчивался, а в какую-то минуту мне даже показалось, что он сейчас выставит нас за дверь. Но для этого он был слишком ленив. Я приходил еще много раз. Наконец я рискнул поведать ему об истинной цели своих визитов: не знает ли он, не было ли в его семье некоего духовного сокровища, передаваемого из поколения в поколение, и не положил ли начало этой цепочке его предок Амьель Экар, живший тремя веками раньше?

После этого вопроса поведение моего собеседника резко изменилось. Он прекратил притворяться глухим, и я быстро понял, что слух у него необычайно острый. Теперь он засыпал меня вопросами. Почему я пришел? Чего хотел? Что мне известно?

В тот день Торнебю со мной не было. Я шел по дороге и на берегу Арьежа увидел Гильома Экара; запрокинув голову, он сосредоточенно смотрел в небо. Раздвинув кусты, ограждавшие садик перед его домом, я направился к нему. Он встрепенулся. По его суетливым движениям я понял, что он старше, чем выглядит. Черты лица иногда позволяют старости спрятаться: так гений мастера прячется под слоем нанесенных им красок и проявляется только тогда, когда усилия души приводят в движение составляющие его элементы.

Гильом Экар оказался еще старше, чем я изначально думал, а когда он начал вспоминать о своей юности, я только укрепился в своем мнении. Рассказ его был безрадостным. Он проклинал свою молодость и те ошибки, которые она заставила его совершить. Всю жизнь его терзало раскаяние из-за проступка, совершенного в те годы. И этот проступок имел отношение к вопросам, с которыми я к нему явился; эти вопросы вновь пробуждали в нем угрызения совести.

Да, тайна была, и в семье Экар ее передавали от отца к сыну. Его отец, Мартен Экар, не раз намеревался поведать ее сыну, но никак не мог решиться и постоянно откладывал на потом. Он считал сына слишком юным, слишком легкомысленным.

— А я таким и был, — печально произнес Гильом Экар. — Ценил свою молодость необычайно высоко и внимал отцу без должного почтения; что бы тот ни говорил, я не придавал его речам никакого значения. Затем в жизнь мою вошло зло в облике женщины. Она была испанкой. Стоило ей запеть, как я забывал обо всем. Настало время, и отец почувствовал, что скоро умрет. Я был рядом с ним. Но именно в тот вечер я пообещал испанке поехать вместе с ней через горные перевалы в Андорру: она хотела добраться туда верхом на муле. Велев передать, чтобы она меня не ждала, я остался с отцом. Но она все же вышла на дорогу и принялась насвистывать песенку, служившую нам условным знаком. Отец взял меня за руку. «Я должен кое-что тебе рассказать», — прошептал он. Голос его был подобен дуновению легкого ветерка. Чтобы расслышать его, следовало приложить усилия. Но я слушал свист и прикидывал, как далеко находится та, что пленительным свистом призывает меня. Отец говорил долго. Я кивал, делая вид, что все понимаю, но не слышал ничего, кроме той песенки.

Только много позже я ощутил, как юношеская суетность, словно тяжелое платье, свалилась с меня. Тогда душа моя вспомнила о семейной тайне, но было поздно. Она прошла стороной, я презрел ее. И потому не могу ничего вам сказать.

Гильом Экар с готовностью расписывал свои терзания, понимая, что никто, кроме меня, не может их понять. Пока говорил, он несколько раз улучал момент и, устремив взор на север, вглядывался в небо.

Когда я собрался уходить, он знаком задержал меня.

— У меня осталась последняя надежда. Совсем слабая… Очень слабая… такая, что я с трудом решаюсь рассказать вам о ней. Незадолго до смерти отца в сад, на это самое место, упал раненый аист. Наступало время миграции птиц. У аиста была сломана нога. Отец подобрал его, привязал к лапе тоненькую палочку и в результате сумел вылечить. Отец остался один, совсем один. Все его товарищи умерли, как сейчас умерли все те, кого некогда знал я. Я уже говорил вам, что его сын… Словом, отец проникся к аисту великой любовью и все дни проводил рядом с ним. Рассказывал ему разные истории, словно перед ним было разумное существо. Люди, наблюдавшие за ними издалека, считали, что отец сошел с ума. Аисты как люди. Когда птица окончательно выздоровела, она улетела. Покружив в небе над садом, аист направился на юг. Отец смотрел ему вслед, и я видел, как по бороде его скатилась слеза; потом отец пошел и сел в том углу, где аист имел обыкновение стоять на одной ноге. Так вот! Аист вернулся весной, когда возвращаются перелетные птицы. С ним вместе прилетел еще один, примерно такого же роста, и двое малышей. Аиста, вылеченного отцом, было легко узнать: по земле он по-прежнему передвигался прихрамывая. Отец радовался как дитя. На берегу реки он соорудил для птиц некое подобие гнезда и все время разговаривал с ними, словно это были люди. Аисты провели у нас ночь, а утром улетели. Они снова описали круг над домом и отправились на север. Глядя им вслед, нетрудно было заметить, что у вожака маленькой стаи одна нога короче другой. Не знаю, прилетали ли они еще раз. Быть может, прилетали, когда меня здесь не было: отец мой умер сразу после того, как они улетели. А хотите, я изложу вам свою мысль? Наверное, вы скажете, что у меня не все дома. Но это вполне возможно, поэтому мне все равно, что станут думать обо мне. Так вот! Мне кажется, аисты знают тайну моего отца. Я уверен, он доверил им ее, и почти уверен, что они поняли его слова. Птицы сами по себе являются великой тайной — они могут читать людские мысли, но только мысли возвышенные. Никто никогда не мог воспроизвести песню соловья. Звуки ее достигают самых сокровенных уголков нашей души. Наверное, птицы более тонко организованные создания, чем люди. Разумеется, есть много видов птиц. И далеко не все они прекрасные певцы. Так и среди людей: те, кто близки к Богу, никогда не трезвонят об этом по всему свету. Так вот, однажды отец сказал кому-то, что аисты — самые умные из всех птиц, и возможно, умнее всех иных живых существ. У него были основания так говорить. Он много лет изучал птиц, но никогда, даже на несколько минут, не лишал ни одну птицу ее свободы. Уверен, отец рассказал аистам о том, о чем его сын не удосужился даже выслушать. И перед смертью я очень надеюсь убедить этих птиц передать мне — не знаю, какими знаками, в какой форме — духовное наследие отца.