Другой Урал - аль Атоми Беркем. Страница 54

— А он умер?

— Не знаю. А че, надо, чтоб умер?

— Да я просто так спросил.

Мы снова задумались, рассеянно глядя друг на друга. Я испугался — вот мы думаем, а время идет, и скоро Круж-ковый Час, а там сразу увидят, что нас нет, и сказал:

— Ладно, давай Ихтиандра. Только не такого, а настоящего.

Видимо, Птице тоже не особо нравился прилизанный, и Птица легко согласился:

— Давай.

— Чтоб только с пеганом, как у Криса, да?

— Точно. И с автиком. С калашником на сто патрон.

— И с саблей.

— Не. Че он саблей Коломбине сделает?

— Зачем Коломбине? Он Коломбине автиком колеса порасстреливает, а Мамулов такой выскочит и побежит, а Ихтиандр такой рраз! — и отрубит ему башку!

— Точно!

— А мы такие подбежим, и Коломбина такая — уу-у-у-у, вверх колесами валяется! И…

— И мы ее подзорвем! Спичку кинем, и она бб-ба-а-ах!

После того, как основное было решено, вызвать Ихтиандра казалось самым легким, и мы дружно схватились за банку, тут же взвизгнув и отшатнувшись в разные стороны — в банке наконец разгорелось. Странно, что мы не заметили — разрабатывая план, мы вновь стали на колени, и банка очутилась точно между нами, но мы не чувствовали поднимающегося от нее жара и дыма.

— Закрывай! Закрывай! — шепотом закричал Птица, и я сдуру попытался положить на жерло спичечный коробок, но он сразу провалился, и синяя бумага, которой он был обклеен, начала чернеть прямо на глазах, словно в печке.

Тогда я бросился к запримеченной по пути сюда поваленной сосне и принес пласт отошедшей коры, пытаясь прижать его к банке, но кусок был круглый, как стенка трубы, и погасить огонь не получалось. Вдруг в банке вспыхнул коробок, и я рефлекторно нажал сильнее, защищаясь от едкого дыма спичечной серы, — и тут банка развалилась. Шишечные угли с остатками обильно дымящего коробка выплеснулись из ее распаявшегося тельца, и мы, сидевшие на задницах с открытыми ртами, увидели Ихтиандра. Столб жидкого дыма от нашей жертвы вдруг вспыхнул мириадом крохотных алых искр, и каждый из нас понял — в этом дыму стоит Ихтиандр. Нет, разглядеть его мы, конечно, не могли — но ощущение его присутствия было столь же явным, как и ожог пару минут назад.

Ихтиандр стоял и глядел на нас, плавно замедляя вращение, но глаза его при этом не вращались, оставаясь на одном и том же месте.

Постояв, он неуловимым движением спрыгнул с гаснущих углей и медленно двинулся в сторону озера, с каждым — как сказать? Шагом? Ну понятно, не шагом, а… Короче, он ускорился и почти мгновенно исчез, хотя его и не было видно, просто пропало ощущение его присутствия; причем мы оба знали — он ушел не обратно, а остался здесь, только удаляется от нас все быстрее и дальше.

Мы встали и, не глядя друг на друга, быстро затоптали еле дымящиеся огарки шишек. Все кончилось — банка, точнее, комок мятой почерневшей жести больше не вызывала у меня никаких чувств, и я безразлично топтал ее вместе с обгорелыми кусочками коробка. Закончив, мы на всякий случай обоссали черное пятнышко и пошли назад. По дороге мы не разговаривали, чувствуя холод и отчуждение, а когда вернулись, оказалось, что хоть прошел уже не только Кружковый Час, но и свободное время и уже пора на обед, но никто так и не заметил нашего отсутствия.

Крылатый медведь

Ни разу не видели крылатых медведей? И я тоже. Вроде все есть крылатое — и кони, и собаки, даже змеи, а вот с медведями труднее. Видимо, медведь — толстый, весь из себя земной и тяжелый, не очень сочетается в людских представлениях с идеей полета и крыльев. Какой только символической зверятины народы ни придумали, а крылатый медведь есть только у нас на Урале. Не то чтобы я так уж гордился этим фактом; так, просто заметил. Хотя, может, где-то и есть, это просто я не знаю.

— Человек — так, дырка. Вот речка есть, зимой че бывает?

— Ну, лед; речка стает.

— Не, речка остается, лед сверху только. А лед — че он, откуда брался? Тот же самый речка, но он ставал, не бежит. Понял?

Я понял только то, что вопрос риторический, и просто кивнул — давай, мол, дальше.

— Вот ты прорубь сделал — в чем ты ее сделал?

— Во льду, — недоуменно ответил я: старик явно ожидал моего ответа.

— В речке сделал дырку, да? — помог старик.

— Ну, получается — да, — я все еще не догонял, к чему загибает вопрос Тахави.

— Вот ты стоишь, а вот прорубь. Че видишь?

— Тахави абый, не томи, а?

— Слушай, юлярка, внимательно — это важный вещь. Ты — стоишь на речке, ногами, и смотришь, как в дырке, который ты сделал в речке, течет этот же самый речка. А если тебя спрашивать — «че видишь?», ты че скажешь?

— Точно… — догадался я. — Я скажу — прорубь.

— Ай малай! — то ли издевательски, то ли искренне обрадовался старик. — Какой, а?! С пенсий куплю тебе один сыныкрс, с арахис и ка-ра-мел. Или тебе надо с кы-рылышкам?

Вдоволь насмеялся, подмигивая и хлопая по колену; вновь посерьезнел.

— С людьми хуже, чем этот случай. Ты просто дурак, когда видишь речку, а говоришь — прорубь; а они на самом деле видят прорубь, когда смотрят на речку. Они и есть этот прорубь, и от этого видят себя, когда смотрят на Реку. Прорубь… — досадливо хмыкнул Тахави. — Ты понимаешь, что это слово не имеет предмет за собой? Ты же не принес, не положил. Ты убрал, а говоришь — вот, прорубь. А прорубь это просто место, где видно, как течет Река.

— То есть в каждом человеке я вижу Реку? — уточнил я, думая о том, что знай старик о полупроводниковой дырочной проводимости — обязательно бы воспользовался этим примером.

— Да, только в каждом — свою. Человек — это пи-и-издес какой удивительный тварь, ты просто привык и не удивляешс. Это как тлывызр, только каждый показывает свою передачу. Может, вот они, — Тахави ткнул граблями в сторону проходивших вдоль забора мужа с женой Курбатовых, живущих через несколько домов, — показывают такие далекие места Реки, что никто ничего из их передач не поймет. Представляешь — никто. Никогда. Ты замечал, человек тебе или нравится, или нет? Сразу?

— Да. Именно сразу, точно.

— Вот, это оттого, что ты смотришь в его Реку и боишься. Очень или не очень боишься. Но ты думаешь, что это оттого, что ты ручки посчитал.

— Какие еще ручки?

— Ну, на тылывызр ручки. Громче-тише, другие там.

— А-а, понял. А что, только так — боишься сильно и не очень? Другого нет, что ли?

— А что другое ты знаешь?

— Ну… Интересно там, или… поиметь что-то хочешь… или…

— Не тужься, ничего другого нет.

— Ну, как — «нет»… Щас, я…

— Нет ничего другого. — Тахави разогнулся, оглядел деляну и счел сделанную работу достаточной, а перекур — назревшим. — Айда, посидим. Кури свои сигареты.

Мы присели на пивные ящики, когда-то вываленные мной на межу с сабитовской стороны.

— Тахави, а как тогда получается то, что… — у меня врубилось какое-то косноязычие, я стал формулировать как детсадовец, — ну, из вот этого твоего боюсь — не боюсь получается все остальное? Или… Ты хочешь сказать, что ничего остального нет?

Тахави с улыбкой развел руками — во, типа, сам же знаешь. Я как-то сразу, всем телом понял, что — да, так оно все и есть, но все равно продолжил гнуть свое:

— Не, ты мне скажи… — задумался я, но выставить в качестве примера ничего не получалось: все, в конечном итоге, и впрямь восходило к страху. Но тогда получалось, что если вокруг меня и я сам — один голимый страх, то страха тоже нет? Не может же страх быть всем.

— Понял, что бояться нечего?

— Ну… — перепроверил я свои свежие ощущения, получалось, что вроде бы так и есть — нечего; в том смысле, если я и так всего боюсь, то зачем еще бояться чего-то отдельно? — Да, нечего.

— Э-э, малай. Есть такие вещи.

— Которых надо бояться дополнительно? — уточнил я свою теоретическую находку.

— Точно. Только «надо бояться» — это ты зря. Их испугаешься без всяких «надо — не надо».