Цветы зла - Бодлер Шарль. Страница 19
ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ГРАВЮРА
На лбу нелепого и жуткого скелета
Корона золота сусального надета,
Порфиру и венец державный заменя.
Без шпор и без хлыста измучил он коня,
Такого же, как он, костлявого, и в пене
У клячи ноздри все, и гнет она колени.
Проходят так они простором мировым,
Вселенную топча копытом роковым;
Угрюмый всадник меч пылающий возносит
Над безымянною толпой и жатву косит,
И, словно князь сады родимого дворца,
Обходит кладбища, которым нет конца
И где лежат, в лучах безрадостного света,
Народы Ветхого и Нового Завета.
ВЕСЕЛЫЙ МЕРТВЕЦ
Средь виноградников, над мирною рекой,
Могилу вырою, поглубже да посуше,
Где мог бы уложить я кости на покой,
Забвенье прежних дней ничем уж не наруша.
Не надо гроба мне, ни жалости людской;
Слезы я не прошу сочувственной, и лучше,
Чем мне унизиться до слабости такой,
Позволю воронам клевать живую тушу.
О черви! Палачи без слуха и без глаз!
Веселый сходит к вам мертвец на этот раз!
Ползите, мудрецы, рожденные гниеньем,
Питаясь без стыда развалиной моей
И, если сможете, последним став мученьем
Для тела без души и мертвого мертвей!
БОЧКА НЕНАВИСТИ
Ты, бочка вечная измученных Данаид,
О Ненависть! Хоть Месть безумная рукой
Могучей без конца в пасть темную вливает
Потоки слез и кровь, текущую рекой,
Но Демон дно твое всё снова пробивает
И снова Мести труд напрасен вековой.
Вотще она тела жертв мертвых воскрешает,
Чтоб кровь вновь выпустить из плоти их живой.
Глухая Ненависть, ты злую пьешь отраву,
И чем ты больше пьешь, тем жажда всё сильней
И множится стократ, как Гидры Лернской главы.
Но пьяницам вино целение скорбей
Приносит и всегда забыться сном давало,
А ты и во хмелю ни разу сна не знала.
НАДТРЕСНУТЫЙ КОЛОКОЛ
Я с грустью светлою внимаю по ночам,
Зимою, пред огнем дымящимся и сонным,
Давно умолкнувшим, забытым голосам,
Что вторят реющим в тумане перезвонам.
Блажен тот колокол, чья грудь еще сильна
И чей всё слышен звон молитвенный над нами,
Когда он кличет нас среди земного сна,
Как старый часовой на страже пред шатрами.
Душа надтреснута моя. Напрасно ей
Призывом хочется наполнить мрак ночей,
И часто глас ее, звуча тоской глухою,
Хрипит, как раненый, забытый после боя,
Среди кровавых луж, под грудой мертвецов,
Когда он смерти ждет во тьме ночных часов!
СПЛИН
(«Февраль нахмуренный на целый город злится…»)
Февраль нахмуренный на целый город злится
И льет из урн своих холодный ток дождей
На бледных жителей кладбищ немых столицы
И смерть — на мрачные дома живых людей.
Худой, облезлый кот то тут, то там ложится,
Покоя не найдя для ноющих костей.
Поэта старого душа, о черепицы
Цепляясь, жалобно зовет глухих друзей.
Печально колокол гудит; шипят поленья;
Охрипший бой часов звучит тоской и ленью.
Меж тем, в колоде карт, наследьи роковом
Старухи, скошенной водянкою в то лето,
Прижалась дама пик к червонному валету
И с грустью говорит о счастьи их былом.
СПЛИН
(«Не больше б помнил я, проживши ряд веков…»)
Не больше б помнил я, проживши ряд веков.
Стол старый, где лежат средь памятных листков
Стихи, любовные записки и тетради
И в сложенных счетах волос густые пряди,
Скрывает меньше тайн, чем мозг угрюмый мой.
Как пирамида он иль склеп всегда немой,
Где больше мертвецов лежит, чем в общей яме.
Я — кладбище, навек забытое лучами
Луны, и черви в нем голодные ползут
И трупы мне родных покойников грызут.
Альков я, полный роз сухих, где дни свиданий
Живут еще в шелках старинных одеяний,
Где лики грустные портретов на стене
Вдыхают мед духов, разлитый в тишине.
— Что дольше может быть тех дней, текущих вяло,
Когда под снежными сугробами устало
Скучает дух, ничем уже не увлечен,
И вечным кажется его тяжелый сон.
Отныне стало ты, о вещество живое,
Гранитом, мучимым неясною тоскою,
Заснувшим в глубине пустыни гробовой.
— Сфинкс древний, суетной незнаемый толпой,
Не нужный никому, чья грудь, застыв печально,
Поет лишь при лучах косых зари прощальной.
СПЛИН
(«Похож на короля дождливой я страны…»)
Похож на короля дождливой я страны.
Ему богатства, власть и молодость даны,
Но душу раннее бессилие смущает.
Прогнав толпу льстецов придворных, он скучает.
Ничто не веселить его, ни своры псов,
Ни гибнущий народ пред окнами дворцов.
Любимый шут, смешить умевший господина,
Не может уж стереть со лба его морщины.
Уж ложе, всё в гербах, им в гроб превращено;
И фрейлины, любить готовые равно
Владыку всякого, нескромностью наряда
Не в силах распалить его тупого взгляда.
Напрасно врач его все знанья приложил;
Он яда смертного не мог извлечь из жил,
И даже теплою, кровавой Римской ванной,
Которой старики огонь вернуть желанный
Стремятся, не согрел он трупа, где течет
Не кровь, а мутная струя Летейских вод.