Стихотворения. Книга стихов - Ратушинская Ирина Борисовна. Страница 54

«О ветер дороги, весёлый и волчий!..»

О ветер дороги, весёлый и волчий!

Сквозняк по хребту от знакомого зова.

Но жаркою властью сокрытого слова

Крещу уходящего снова и снова:

— С тобой ничего не случится плохого.

Вдогонку. Вослед. Обязательно молча.

Меня провожали, и я провожаю:

— Счастливой дороги.

— Ну, сядем. Пора.

А маятник косит свои урожаи.

Мы наспех молчим, а потом уж рубаха

Становится мёртвой и твёрдой от страха —

Не сразу. Не ночью. В четыре утра.

Но страхи оставшихся — морок и ложь.

Терпи, не скажи, проскрипи до рассвета.

Не смей нарушать молчаливое вето,

И ангелов лишней мольбой не тревожь.

А если под горло — беззвучно шепчи

Про крылья, и щит, и про ужас в ночи.

Он стольких сберёг, этот старый псалом:

Про ужас в ночи

И про стрелы, что днём.

ВЕТЕР В ГОРОДЕ

Меж рассветом и восходом,

Меж полётом и походом —

В акварельный

Шершавый час —

Ветки робко копошатся,

Флюгера дохнуть боятся:

Кто там смотрит

На нас?

Кто там землю развернул —

Городом под кромку света?

Гаснут звёзды и планеты,

Кто там смотрит —

На одну?

День был жаден — что ж, мы жили:

Прачки пели, швейки шили,

Лошадей гнали

Кучера.

Свечерело — вина пили,

Дамы вдумчиво грешили:

Вполприщура

Веера.

Кто заснул, кто не заснул —

Фонари потели светом,

Фитили шептались с ветром:

— Месяц, месяц...

— На блесну.

А потом наступил

Четвёртый час —

Самый страшный,

Знающий всё о нас.

И младенцы плакали,

Матери их кормили.

И тюремщики плакали:

Их ни за что корили.

И часы на башнях

Захлебнулись на третьем «бом»:

Поделом умирающим

И рождающим — поделом.

Отошла ночная стража,

Отмолили спящих граждан

В отдалённом

Монастыре.

Спят убийцы и старушки,

Спят усталые игрушки,

Спят гравюры

Доре.

Вот и птичий час плеснул

Вхолостую по карнизам.

Чей-то голос:

— Эй вы, снизу!

Только город мой уснул.

Неповинный в рыжих крышах,

Драных кошках, гриппах, грыжах,

Грешный в том — не помню в чём,

В кружевах седьмого пота,

В башнях дедовской работы,

Искушённый,

Что почём.

Застеклённый от тревог,

Пиво пивший, брашна евший,

Трижды начисто сгоревший —

Он себя не превозмог.

Вот и спит,

А уже пора.

Транспаранты и прапора —

В тряпки выхлестаны,

И фитили

Просят гибели: утоли!

Кто там смотрит:

Стоит ли утру быть?

Литься ль облаку,

Чтобы птицам пить?

Пусто глазу в кровлях —

Сто снов окрест,

И никто не крестится

На уцелевший крест.

Только мокрой мостовою,

Только кровлей листовою —

Ангел ветра

Да ангел зари.

Да в засаленной одёжке

Наш фонарщик тушит плошки

И последние

Фонари.

«Открываю старую книгу...»

Открываю старую книгу

И читаю никому не нужные вещи.

Никому, кроме, может быть, ненормальных,

У кого болит то, чего нет,

Справедливо называемых психами.

Это в нашем веке было такое ругательство.

В очередях.

Открываю, а они уже теснятся:

Все невидимые глазу тени,

Что ведут бессонницу в поводу. А бессонница

Хочет пить.

Эти знают, эти напоят.

Завлекут, затанцуют, заморочат.

Чур вас, чур, конокрады!

У меня артерии — сонные. Не по адресу, господа.

Вот чайник: электрический, сам выключается.

Вот столик: кофейный, и для журналов.

Радиатор исходит теплом.

Закройте книгу, сквозняк

С этого разворота, где волосок завитком —

Неизвестно чьим.

Может, просто читала и обронила —

Какая-то она,

Семьдесят лет назад.

Или боялась обыска, проверяла.

Знаменитая проверка на волосок:

Если выпал, заложенный —

Значит, книги трясли.

Кто же она была,

С завитком, ещё не седым?

Я знаю, была одна:

За её спиной переглядывались,

Но царственно, смехотворно, неукоснительно —

Она проверяла на волосок

Всё своё состояние в странных буквах нашего века:

Ежедневно,

Как чистить зубы.

А потом шла стоять в свою очередь.

Впрочем, волосы её не вились.

Стало быть, это другая

Обронила

Случайно.