Дорогой ценой - Рой Кристина. Страница 30

— Я забыл вам ещё что-то сказать. Никуша тоскует не только. по родине и по сестре, но, как он мне сказал, и по вас.

Бледное лицо молодого человека покраснело. Загадочные его глаза засветились счастьем, и всё его лицо на мгновенье засияло.

На тонких губах осталось невысказанное слово.

— Оба они вас часто вспоминали, — сказал Коримский далее. — Если бы вы была с нами, Никуша, может быть, не так торопился бы домой. Подействовало и то, что с Аурелием что-то случилось. Хотя он это и скрывает, Николай уже заметил, что ему трудно казаться весёлым. Он мне рассказал, что тот наследовал от своего дяди имение, но вместе с тем — и семейную тень, которая ляжет теперь и на его жизнь. Больше он ничего не рассказал, и я не стал его расспрашивать. Я думаю, что ему было бы хорошо иметь доверенное лицо. Никуша им теперь не может быть. Вот, если бы вы могли войти в его доверие и узнать, что моего благодетеля угнетает. Вы знаете, что я ему многим обязан. Я был бы вам очень благодарен, если бы вы узнали, чем я мог бы ему помочь.

— Я это знаю, пан Коримский.

Урзин высвободил свою руку из рук Коримского, убрал волосы со лба и сказал:

— Однако есть обстоятельства и тени, о которых мы никому не можем рассказать, и тогда мы считаем счастьем, что можем унести их с собой в могилу. Если это подобный случай, то я не смогу выполнить вашу просьбу, пан Коримский. Тяжелее всего обвинять своих родных перед другими. Семейные тени имеют всегда один и тот же корень: грех.

Последнее слово было произнесено так тихо, что Коримский скорее догадался, чем услышал его. Но он не стал дальше расспрашивать провизора.

Выпив чай, он начал читать последнее письмо и не заметил, как Урзин, взяв чемодан и сумку, вышел с ними. Когда Коримский через четверть часа зашёл в свою спальню, он нашёл её проветренной, освещённой, с раскрытой постелью. А

Урзин как раз наливал воду в умывальник и приготавливал всё необходимое.

Аптекарь невольно наблюдал за ним. С каким нежным вниманием он заботился о его удобствах! У него уже было два провизора: первый — после свадьбы, а второй — десять лет назад. Но с Урзиным ни одного из них нельзя было сравнить. Они выполняли свои обязанности, получали свой гонорар и больше ни о чём не заботились.

Яркий свет лампы освещал двигающуюся фигуру молодого человека. Вот он стал на колени возле кровати, доставая из ночного столика домашние туфли. Затем он сложил руки над углом подушки и склонил на них своё лицо. Прислонившись к двери,

Коримский видел и чувствовал, что этот добрый чужой юноша молился за него, которого ещё никто никогда не молился и который сам никогда не молился ни за себя, ни за других.

Урзин поднялся, поправил подушку. Они ни о чём не говорили друг с другом. Урзин только попросил позволения снять обувь своему господину. Он взял её и, пожелав спокойной ночи, вышел. Когда Коримский уже лёг, ему показалось, что видит возле своей постели склонившуюся голову молящегося.

Вернувшись в свою комнату, провизор увидел на столе два письма и под ними коробочку. Вскрыв её, он обнаружил в ней чудесные золотые часы и карточку с надписью: «На память моему дорогому провизору. Манфред Коримский». Часы лежали в раскрытой коробочке на столе, а Урзин, прочитав карточку, стоял перед столом со склонённой головой. От чего у него выступили слёзы на глазах? Потом он сел, положил голову на стол и, прижав часы к бледной щеке, долго сидел с закрытыми глазами.

Лишь одни глаза видели, что происходило в его сердце и в его душе, и только одно сердце понимало его и без слов…

Письма, привезённые Коримским своему провизору, были от доктора Лермонтова и от Николая, Доктор писал:

«Дорогой Урзин!

Если бы пан Коримский знал содержание этого письма, он его не взял бы с собой. Мы настояли на том, чтобы он отправился домой, потому что Никуша в его присутствии совершает насилие над собой. Чтобы отец не беспокоился, он ест больше, чем желудок его может принять, а потом ночью у него начинаются боли, Утром же он страдает от недосыпания. И вообще — это я пишу только вам — я о нём очень беспокоюсь. Я желал бы, чтобы пан Коримский взял для него другого врача, потому что на моём лечении нет благословения. Кроме того, он мой друг и я его слишком горячо люблю, а врач должен быть беспристрастен и лечить хладнокровно.

Удержите, пожалуйста, Коримского, чтобы мы хотя бы одну неделю были одни. И попытайтесь подготовить пани Маргиту, женщина легче одолевает трудности. Я надеюсь, что она нам поможет.

Так как Вы умеете молиться, молитесь за нас обоих, ибо мы оба больны, хотя телом я здоров. Я знаю, что Вы не станете расспрашивать меня. Но я задохнулся бы, если бы не мог поделиться с кем-нибудь: лучше я уехал бы на Северный полюс, чем ещё раз в долину Подграда. Если бы Никуша знал, какую жертву приносит ему Аурелий, он бы не настаивал на его пребывании в Подграде.

Но довольно. Всего Вам доброго! И вспоминайте иногда, когда Вы радуетесь миру вашей души, несчастного и лишённого мира Аурелия.

Что меня утешает, так это то, что Никуша ничего не знает о своём опасном состоянии. Он очень хочет домой, а я…»

В письме Николая после нескольких слов приветствия Урзин читал:

«Вы когда-то сказали, Иисус Христос слышит всё, о чём мы Его просим. О, попросите Его, пожалуйста, чтобы Он мне помог вернуться домой!

Я так боюсь смерти! Мне хотелось бы умереть дома, а не на чужбине.

Я в Библии нашёл стих, который меня сильно взволновал:

«Прошла жатва, кончилось лето, а мы не спасены». Я не могу сказать, что это такое, но в моей душе что-то мне говорит, что неспасенные — это мы, Аурелий и я, ибо мы ещё не приняли Иисуса Христа. Он нам ещё не дал власти быть чадами Божиими.

И ещё я прочитал в Библии: «Если Сын освободит вас, то истинно свободны будете!». Мирослав, неужели я погибну? Неужели для меня нет милости и спасения? О, смерть ужасна без надежды на вечную жизнь!

Но я надеюсь, что Вы мне поможете, когда я вернусь домой; ибо Вам Он дал власть быть чадом Божиим. Вы обрели веру. Вы спасены! Вы не упустили время благодатное, как я. Если бы я знал, что мне так рано придётся умереть, я бы раньше искал Бога, а теперь я не знаю, как быть. Небо так высоко, а меня никто не научил молиться. Но Вы меня научите, не правда ли? У меня шумит в голове, я не могу больше писать… Я так завидую ласточкам. Если бы у меня были крылья и я мог бы так летать! Но, может быть, я скоро буду летать, но куда?..

Мирослав, помогите своему бедному Николаю».

Понятно, что такие письма радости не приносят. Хорошо, что молодой провизор прочитал их только утром. Затем он так долго, молился о помощи этим молодым, ещё не спасённым душам, пока его собственная душа не обрела уверенность: «Как ты веровал, да будет тебе!».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

На следующий день Маргита Орловская в боровском доме, прикрепляя украшения к занавескам на окнах, услышала за своей спиной чьё-то приветствие. Она соскочила со стула и, радостно удивлённая, протянула провизору руку:

— Добро пожаловать, пан Урзин! Как хорошо, что вы пришли, хотя я знаю, что вы не придёте без причины. Что вас привело сюда?

— Сердечный привет от пана аптекаря, — улыбнулся молодой человек.

— Отец вам написал? Когда они приедут?

— А им уже можно приехать? Разве дом уже готов к их приёму?

— О да, были бы они только здесь!

— Вам недолго придётся ждать и скучать по ним. Пан аптекарь вернулся вчера. Он сегодня хотел прийти к вам, но получил известие от одного владельца, который хочет его сегодня посетить по одному делу, поэтому он остался дома. Ему нелегко было отложить приход к вам до завтра, поэтому он позволил мне сделать это за него. И если я увижу, что здесь всё готово, я отсюда же должен написать пану Лермонтову и спросить, могут они отправиться в обратный путь или нет.

— О, это чудно! — воскликнула Маргита, от восторга хлопая: в ладоши. — Они приедут! О, как я рада! Мы им вместе напишем: вы — доктору, а я — Никуше, чтобы они там не задерживались. А вы, пан Урзин, как находите этот дом? Вот это гостиная. Светлая комната, не правда ли?