Сюжет с вариантами - Левитанский Юрий Давыдович. Страница 8

Восьмое чувство

(Леонид Мартынов)

Я с Музой

Глубокою ночью

Шел около «Националя».

Там зайца –

Я видел воочью –

Уже начинять начинали.

Вернее, едва начинали

Опасное это занятье,

Едва ли имея понятье,

Кого они там начиняли.

В соседстве с дымящею печью,

Где блики бегут по обличью,

Владеющий слухом и речью,

Он не был обычною дичью.

И я его видел идущим,

На крыльях упругих летящим,

Бегущим по грядкам грядущим,

Сырую морковку едящим.

Над листьями репы и лука,

Над свеклами бурого цвета

Он несся со скоростью звука,

А также со скоростью света.

Он кланялся пущам и рощам,

И было сравнить его не с чем,

И не был он нищим и тощим,

А был он поющим и вещим.

…Тут некто

Высокого роста

Воскликнул:

– Но как это можно?

Да, все это было бы просто,

Когда б это не было сложно!

Интервью с Вольфом Мессингом

(Роберт Рождественский)

Я не верю угодникам.

Надо рассчитывать здраво.

У поэта

с охотником

что-то есть общее, право.

Тот бежит, выбегает,

стреляя

и тем убивая.

Тот сердца разбивает,

на части

строку разбивая.

Беспокойные, нервные,

балаганим

и шпарим по грядке.

Ну, подумаешь, невидаль –

нервы чуть-чуть

не в порядке.

Ну, подумаешь, лесенка –

разве это

значенье имеет!

Вы спросите у Мессинга,

он угадывать мысли

умеет.

Поглядит – как приценится,

чуть подумает,

усмехнется:

– Кто умеет прицелиться –

тот уж фигушки

промахнется!

Монолог рано вышедшего погулять

(Евгений Евтушенко)

Я не люблю ходить на именины.

О как они надменно имениты!

О именитость наших именин!

А Поженян –

представьте –

армянин!

Но ты нужна мне, милая Армения,

и маленькая звездочка армейская,

и этот снег, что вьется или кружится,

и все, что вами пьется или кушается…

Я шел один по площади Восстания.

А может, просто брел себе в Останкино.

За мною шла машина поливальная,

как старенькая бабка повивальная.

И женщина, Мари или Марина,

клопов

руками белыми

морила.

Она была легка, как лодка парусная

и как икра задумчивая паюсная.

А дворник пел свою ночную арию.

Россия сокращала свою армию.

И только я один не сокращался

и о своем заветном сокрушался:

как совместить охотника свирепость

и зайца повседневную смиренность?

Я разный. Огородник я и плотник.

Я сам себе и заяц и охотник.

Я сам себя ловлю и убиваю.

Сам от себя бегу

и убегаю.

Но сколько я себя ни убиваю,

я все равно

никак не убываю.

Зайцерама

(Семен Кирсанов)

Там, где врезанный

в Кордильеры,

огородствует

огород,

конквистадоры

браконьеры

зайцу сделали

окорот.

Там, в тумане,

за дымной Сьеррой,

только выскочил

погулять –

для чего его

в шубке серой

дваждыдварики

пятью пять?

Хулиганствуя,

хали-гали,

хулахупствуя

на лугу,

длячегорики

напугали,

почемурики

ни гугу?

Говорю ему –

У, мерзавец! –

конквистадору

главарю.

– Умер заяц?

Не умер заяц!

Чепухарики! –

говорю.

Избегая

финальных арий,

оркестранты,

играйте туш!

Поместим его

в дельфинарий,

в планетарий

звериных душ.

Пусть морковствует

серый заяц,

пусть дельфинствует

над водой,

серый заяц-

незамерзаец,

нуклеарный

и молодой.

Перевязанный

синей лентой,

упакованный

в целлофан,

пусть несется он,

турбулентный,

как огромный

Левиафан.

Пусть летит он

в своем убранстве,

убеждаясь

в который раз:

это – танец

протуберанцев,

c'est la dance

des protuberances!