Записки об осаде Севастополя - Берг Николай. Страница 14

– Ну, завтра будет переезд: крыга проходит!

Сусид был сколько лаконичен, столько же и трусоват, и ему никак не воображалось, что перевоз начнется раньше завтрашнего дня, и уже начался, покуда он шел снизу. Я взглянул в окно и увидел ходящие от берега до берега лодки. Мы бросились увязывать чемоданы, побежали за лошадьми, но покуда запрягали, уже стемнело, и лодки перестали ходить. Утром, чуть свет, вскочили мы, чтобы ехать… и что же? Крыга шла еще сильнее. Сусид опустил голову и не говорил ни слова. Тут наехал к нам курьер, один из адъютантов князя, посланный вслед за нами из Севастополя. Мы все втроем пошли на реку и решились во что бы то ни стало переехать. Лед шел сильно только посередине; к краям было жиже, а местами и совсем чистая вода. Стоило только пробиться сквозь среднюю полосу, и тогда мы там. Мы достали большую лодку и десять багров, чтобы отпихивать лед. Трусливый Сусид говорил, что нельзя, и все говорили, что нельзя, а вышло – можно. Мы сели благословись. Много народу собралось на той и другой стороне смотреть, как мы будем переправляться. Из крепости также вышли кучки и глядели. До встречи с полосой мы ехали благополучно; но тут лед окружил нас и понес. Напрасно багры впивались в него и толкали: самая маленькая льдина была на бегу своем сильнее человека… Тут поднялся крик и шум; мы стали работать веслами и баграми и как-то выбрались на чистое место… Но это был еще не конец: огромная льдина неслась прямо на лодку, угрожая нас опрокинуть. Все увидели ее вдруг и вдруг ударили в весла; лодка вынеслась, льдина прошла мимо, и мы причалили к берегу, где ожидали нас лошади.

Три станции к Кишиневу пролетели мы летом, потому что дорога была прекрасная, по горам; но последняя станция оказалась грязна, и на беду повез молдаван, сонный, неповоротливый, не знавший дороги и не говоривший по-русски. Блажен, кто не имел несчастия ездить с этим народом. К тому же надо прибавить, что у них почти нет никакой упряжи. Лошади везут на особых лямках, без хомутов, и никогда не взнузданы. У четверни всего две вожжи. Пристяжные скачут без вожжей. Разумеется, под гору тройка несет, и как еще не ломают никому шей, это совершенно непостижимо. Слезать же в таких случаях нет и заведения. У меня никогда так не замирало сердце, как в те минуты, когда молдаванские невзнузданные кони мчали нас впотьмах под гору неизвестно куда; а мой товарищ, больше меня привыкший к этим штукам, обыкновенно хохотал во все горло. Стало быть, ко всему можно привыкнуть. В довершение всех удовольствий, испытанных на этой несчастной станции, криков с молдаваном по-русски и по-молдавански, мы сели в грязь, и где же? – уже въезжая в город, едва не в виду своих жилищ! Огни Кишинева приветно горели тут, сейчас за мостом, и манили нас к себе. Дело, впрочем, знакомое: выпрягай лошадей, и поедем верхом! К счастью, вблизи случилась будка. Мы крикнули будочнику. Он явился и оказался преловкий и преуслужливый малый. Огня у него не нашлось. Впотьмах, как некогда гений-путеводитель, перевязал он нам вещи, пока ямщик выпрягал лошадей… как вдруг мы услышали сзади звон бубенчиков: наехала обратная тройка, пустая телега.

– Возьми нас с собой!

– Что ж, можно, – отвечал русский человек, – вы кто будете?

– Такие-то.

– Ну что ж, садитесь.

Итак, мы въехали в Кишинев совсем не теми улицами, как въезжают обыкновенно. Ямщик, избегая грязи, не поехал прямо. Через час мы стучали в ворота своей хаты. На душе было невыразимо приятно. Кишинев показался мне родным городом.

Севастополь с апреля до сентября 1855 года

Вторичный приезд в Севастополь. – Куриная балка. – Перемена с Александром Ивановичем. – Помещение па фрегате «Коварна». – Вид с него на Севастополь. – Северная балка. – Графская пристань. – Главный перевязочный пункт. – Библиотека. – Маленький бульвар. – Константиновская батарея. – Главный штаб. – Батарея «Мария». – Переход базара на новое место

Я прожил в Кишиневе недолго. В конце февраля князь Горчаков был назначен главнокомандующим в Крым. По отъезде его из Кишинева я был вызван, с небольшим через месяц, в Севастополь вместе с несколькими другими офицерами и приехал туда 17 апреля (1855) в ночь. Эту ночь я провел на знакомом овсе, где спал 11 февраля, в первый мой приезд в Севастополь.

18 апреля, часу в девятом утра, я пошел являться к начальству. Был царский день. Дежурный генерал, начальник штаба и другие власти уехали в город к обедне. Я стал дожидаться их возвращения у пристани, присевши на деревянные перила и смотря на бухту и пестревшие за нею здания города. Как приятно об этом вспомнить! Севастополь был тогда полон жизни. Через волны несся колокольный звон. Бухта жила; как теперь вижу отчаливающие и причаливающие гички, увешанные коврами. Пристань кипела народом; в разных пунктах рейда высились мачты судов, и в воздухе красиво переплетались тонкие черные нити их снастей. Корабли стояли в том же порядке, в каком я видел их в феврале: ближе всех к Северной стороне держался корабль «Императрица Мария»; несколько далее, направо, «Храбрый»; за ним «Великий князь Константин» – все три на косвенной линии от Куриной балки к Графской пристани. «Ягудиил» стоял у того берега, близ Аполлоновой балки. Направо от него, по берегу, стояли корабли «Чесьма» и «Париж». Последний почти под Павловской батареей. Частные ялики ходили поминутно с Северной на Графскую и обратно. У квартиры дежурного генерала вечно толпился народ³⁶. В длинном каменном балагане, налево оттуда, если стать лицом к бухте, – по-прежнему в передней части складывались убитые, привозимые с Южной, а в задней части устроены были прачечные для стирки госпитального белья. Подле этого балагана всегда бродило и сидело множество солдат, так что трудно было пройти. Иные тут же и закусывали. Несколько баб-торговок сидели под стенкой, примыкавшей к балагану, и продавали квас, хлеб, соленую рыбу. На бугре, который поднимается тотчас, когда минуешь балаган, идя к штабу³⁷, – обыкновенно сушилось белье. Стояли высокие шесты с протянутыми к ним веревками, и на них вешались рубашки и порты. Лишнее белье расстилалось по лугу, вокруг шестов, где в зеленой траве бегало множество красивых ящериц. Под бугром, над маленькой бухтой, как раз против прачечного балагана, вечно клокотало десятка два котлов с горячей водой, и около них суетились и тараторили бабы. Эта часть, этот уголок Северной стороны был, конечно, одним из самых населенных. Кипение народа вокруг балагана и пристани стихало только ночью. Столько же, а может, и больше было движения и на базаре, который оставался на прежнем месте, в горе, направо от 4-го номера батареи, если встать к пристани задом. Одесская гостиница Александра Ивановича по-прежнему была полна народа, но в ней произошли некоторые перемены: возникла каменная ограда; сама палатка раздвинулась шире; печь устроилась, как следует, уже не на двух кирпичиках, как прежде; только из этой благоустроенной печи выходило кушанье гораздо хуже, чем то, которое готовилось на двух кирпичиках. Чай стал очень плох. Гречневую кашу просто нельзя было есть. Известно, русский человек не может не избаловаться, когда дела пойдут в гору. Бывало, Александр Иванович вечно торчит в палатке, а тут его уже трудно было поймать. Он все куда-то уезжал. То говорили, что он в Бахчисарае, то где-нибудь еще дальше. Однажды я застал его в лавке, окруженного адъютантством главнокомандующего, которое брало у него табак, пряники, конфеты, посыпая деньгами. Александр Иванович завертелся. Я крикнул ему через толпу, но он меня не узнал.

После этого прошло несколько времени, и я опять не видал Александра Ивановича в палатке. Через месяц мне мелькнул Александр Иванович на площади, около Куриной балки, совершенно в другом костюме, нежели я привык его видеть; совсем не тот Александр Иванович, каким он был в феврале. На нем был легонький короткий сюртучок; серая шляпа с большими полями и с кисточкой; концы цветного галстука весело развевались по воздуху. Вся физиономия его изменилась: он казался моложе, каким-то воздушным и порхающим.