За пять минут до ядерной полуночи - Витковский Александр Дмитриевич. Страница 17

«Ох уж эти французы! – усмехнулся Коржавцев. – В генах каждого из них сидит Рабле и Пьер Ришар». А вслух ответил:

– Нет, оттого рукоплещем, что еще один законный повод выпить появился. А на поминках в России наливают по полной, и пить нужно до дна…

Чуть призадумавшись, он вспомнил еще один повод в тему для очередной ответной колкости.

– Кстати, папу римского Иоанна Павла II тоже под аплодисменты хоронили…

– Да, а над Центральной Америкой и Тихим океаном в этот день произошло солнечное затмение, – тут же парировала Женевьева. – В общем, везде свои особенности… А в Соединенных Штатах афроамериканцы на похоронах поют и иногда танцуют… даже президент. – Она вдруг погрустнела. – Там недавно одного хорошего парня хоронили, моего друга… Он погиб… нелепо как-то. – И, глядя куда-то в пустоту, продолжила: – Смерть вообще не бывает разумной и красивой… Его зверски убили… цинично и жестоко. Я разреветься была готова, а его родня поет и танцует, прямо у могилы…

Доверительно рассказывая иногда трогательные и грустные, иногда смешные и нелепые бытовые детали, которые есть в жизни каждой женщины и которыми можно без опасения поделиться даже с малознакомым мужчиной, она исподволь располагала собеседника к себе, мягко вызывала на ответную откровенность. Как опытный разведчик, Виталий прекрасно понимал это. Но чисто по-человечески он не мог среди праздничной суеты и шума морского салона отгораживаться от этой хоть и заранее отработанной во всех нюансах, но так профессионально поданной – едва отличишь от естественной – притворной театральности своей собеседницы. Поэтому он слушал ее, не демонстрируя дежурного сочувствия, не поддакивая банальной, ничего не значащей фразой и не меняя искусственно тему разговора. Она, видимо, ожидала встречной исповедальности, хотя два бокала шампанского, безусловно, не могли развязать Виталию язык; он и после бутылки виски мог прекрасно держать себя в руках, четко контролируя свои слова и действия. Алкоголь не превращал его ни в свинью, ни в петуха, ни в философа. Просто у него поднималось настроение, и иногда он был даже готов на всякие безобидные глупости, отчасти роднившие его в тот момент с обезьяной. Тем не менее в эту минуту он невольно погружался в призрачный флер обаяния Женевьевы, и сейчас ему захотелось напрочь отказаться от притворства и быть самим собой, осознанно понимая и принимая изысканную фальшь за чистую монету и без оглядки отвечая искренностью, теплом и участием. Вопреки всем канонам и правилам, усвоенным еще со времен обучения в институте имени Андропова, он незаметно, слово за слово, стал рассказывать о личном, наболевшем – скучном однообразии жизни, опостылевшей работе, своем втором браке, который так же, как и первый, оказался неудачным. До бурных сцен с женой, выяснения отношений и развода дело еще не доходило, но они все больше становились не только чужими, но порою ненавистными друг другу. И даже общий ребенок и жизнь за границей вдали от родных и друзей не сблизили их. Более того, замкнутость круга общения, труднодоступная роскошь хотя бы ненадолго побыть наедине с самим собой и дефицит возможностей отдохнуть друг от друга делали их сосуществование невыносимым.

А еще это безденежье… Нет, весьма достойный по российским меркам должностной оклад, надбавки в связи с работой за рубежом, секретность и прочие бонусы гарантировали весьма приличное существование даже в Париже и вдобавок позволяли кое-что откладывать на будущее в Москве. Но нынешняя жизнь в одной из самых богатых европейских столиц среди роскоши витрин и салонов лучших мировых фирм была сущим испытанием на зависть и постоянным стрессом: хотелось многого, но не было никакой реальной возможности получить все и сразу. Он мечтал отовариваться на верхних этажах Галери Лафайет и Принтемпс – самых дорогих магазинах Парижа с бесплатными шоперами и доставкой покупок на дом, но за редким исключением мог себе позволить покупать престижную продукцию элитных брендов только на распродажах и поэтому, как, впрочем, и все его окружение, с нетерпением ждал двадцатых чисел июня, когда начиналось грандиозное снижение цен на 20–30—50, а то и 70 процентов. Но этого было до обидного мало. Даже по такой почти демпинговой стоимости он не мог позволить себе и половины всего того, что хотел. А жить в центре Европы, среди ослепляющей роскоши и не иметь возможности все это иметь – ему, уже попробовавшему однажды сладостный вкус богатой вседозволенности, было не-вы-но-си-мо-о-о-о…

Она слушала его не прерывая, а он остановился лишь тогда, когда почувствовал косые взгляды длинноногих девчушек в мини-юбках, которым нужно было убирать посуду и мусор после фуршета, но они терпеливо ждали, когда со стенда уйдут последние посетители.

– Кажется, нам пора. – Виталий взглянул на часы и допил последние капли шампанского.

– Да, уже поздно… Когда мы увидимся?

– Хочу, как можно скорее, но это не получится. Меня просто завалили работой – конец года… отчеты, подведение итогов и прочая хрень.

– У меня тоже много дел. А перед Рождеством будет несколько длительных поездок.

– А у нас еще длинные новогодние каникулы, видимо, в Москву придется лететь, хотя совсем не хочется…

– Ничего, время пройдет быстро. Вернешься – я тебе позвоню и увидимся.

В течение нескольких месяцев после встречи на Евронавале Коржавцев часто вспоминал тот разговор с Женевьевой, не уставая поражаться тому, какой она была разной, словно решетки на балконах и окнах парижских домов. Видимо, это и было в ней самым притягательным.

Как это ни странно, но он не жалел о своей откровенности, сказалась, наверно, дикая усталость от одиночества в толпе, и ему нужно было просто выговориться, а в Женьке он нашел понимающего слушателя. Для него это было необычно, раньше он не замечал за собой подобной слабости. И все же, кто она? Даже работая в разведке, Виталий не страдал шпиономанией, но сейчас, анализируя ситуацию, вполне допускал, что у его французской подруги есть, вероятно, какой-нибудь псевдоним, известный лишь ее оперативным кураторам, и факты биографии, которые она о себе рассказывала, не всегда и не во всем соответствовали действительности, и сведения, которыми она располагала, были не только из журналистских источников. Но работала она профессионально: тонко, ненавязчиво, даже как-то деликатно.

«Все женщины делятся на “дам”, “не дам”, и “не тебе дам”, – вспомнил он скабрезную шутку еще студенческих времен. – Да и черт с ней! Пусть она работает хоть на все разведки мира, вместе взятые, мне наплевать… Она будет моей!»

Глава 7

Искушение

Мохаммед Салами ликовал. Его заметили, его оценили! И не кто-нибудь, а американцы. Они, конечно, твари, но с их помощью надо попытаться сделать публикацию в каком-нибудь научном университетском сборнике США!

«Стоп! – скомандовал внутренний голос-оберег по имени Осторожность. – США – большой шайтан. Это может быть опасно…»

Мохаммед задумался. Нельзя сказать, чтобы он любил американцев. Они изрядно пакостят Ирану, инициируя запреты и санкции. К тому же он вспомнил свою подписку о неразглашении секретных сведений, которую дал спецслужбам Ирана.

«Ну и что? – нашептывал ему голос-искушение по имени Соблазн. – Речь идет не о военных секретах, а о научных статьях на открытые темы. К тому же на этих публикациях можно кое-что подзаработать, а главное – сделать себе имя, получить известность, научную перспективу, признание, возможность свободно жить и много зарабатывать хоть в Европе, хоть в Америке».

Сдав в секретариат конференции текст своего выступления, Мохаммед вышел из здания Выставочного центра, дождался автобуса и поехал в отель. Но по пути он вышел на одной из остановок в старом городе. Ему было просто необходимо побыть одному, погулять, собраться с мыслями.

Обдумывая ситуацию, молодой ученый не заметил, что уже несколько раз обошел вокруг изумительной красоты фонтана – огромной раскрытой раковины, внутри которой лежала гигантская – едва ли не метр в поперечнике – белая жемчужина идеально круглой формы.