Внучка берендеева. Второй семестр (СИ) - Демина Карина. Страница 28
— Нет. Но попробовать стоит… мне интересно с иллюзиями работать.
Он руками махнул.
Пошевелил пальцами.
И отставив мизинец, провел им черту по грязи. Рисовал Ильюшка неспешно, и никто не смел его поторапливать. Стояли. Ждали.
— Еще немного, — он палец вытер о штаны. — Уже почти.
И ладонью над куколкой провел, зашептал чегой-то — не слышала, чего. Сперва все было как прежде, я уж и подумала, что не вышла у Ильюшки его волшба, когда куколка зашевелилась. Встала на ножки, шагнула.
Диво!
И вдруг вытянулась, разошлась в стороны.
Мамочки родные! Неужто это я? Ой, до чего хороша! Грязюкою заляпана, растрепана, расхристана. Лицо белое да красными пятнами побито, что от лихоманки. Нос распухлый, мало что не сопливый, волосья к щекам прилипли. Коса вот-вот развалится.
Страх глядеть на этакую красоту!
Меж тем куколка споро шагнула на мосточек-деревце, покачнулася, будто бы вот-вот сверзнется, но устояла. Побежала меленько ногами перебирая… и только до середины дошла, как загудело, заворчало в ямине нечто и выплюнуло столп огненный.
Да такой, что Елисей от краю отскочил и брата уволок.
Присел. Зарычал.
От деревца пепел остался. От куколки — и того меньше.
— Надо же, — Ильюшка потер нос. — Получилось.
Глава 12. В которое студиозусы внове суют носы в дела чужие
У ямы мы и осталися. Переглянулися только и Елисей развернулся. За наставником, значится. И туточки появилась у меня мысля, что не одобрит Архип Полуэктович наши экспериментусы.
От как есть не одобрит.
Он-то скоренько объявился: бежал Елисей в полную силу, а с волком на беге мало кто сравнится. Разве что змей-василиск, про которого нам Милослава сказывала, что родятся они раз в сто лет, когда петух куриное яйцо снесет, а полоз его высидит. И выйдет тварь о четырех ногах да хвосте длинном, перьями золотыми поросшем. Будет она куцекрыла и зеркаста.
Быстра.
Хитра.
И опасна дюже.
Вот и увидела, что бег Архип Полуэктович быстро, куда там Елисею угнаться. Да ноги ставил так, что ни одна лужица не то, что не плюснула — рябью не пошла. И парасолю не убрал. Так и держал над головою…
— Ироды, — молвил он, нас завидевши. — Что ж вы творите-то?
И парасолью Еську по плечах переехал. А тая с этакого неуважительного отношения взяла и развалилась. Плечи-то Еськины широки, не одну парасолю выдержать способные.
Архип же Полуэктович вовсе опечалился.
Оно и понятно. Ему этая парасоля, может, сердечно дорога была. Но покрутил ручку хитровывернутую, плюнул на нее и вновь в ямину бросил.
Уж не ведаю, то ли слюна у него особая какая, то ли слово знал он заветное, но внове загудело.
Поднялося пламя белое до самых небес. Стало столпом и стояло, пока Архип Полуэктович разглядывал. А он ажно залюбовался.
— Ироды… как есть ироды… не жалеете вы бедного старика?
Еська потупился. Кирей и вовсе отступил, мало ли, что парасоли у наставника другой нету, он и без нее найдет, чем ослушника вразумить.
— Так это… — Ерема подал голос и в стороночку шагнул. — Мы того… не были уверены…
— И проверить решили… ну-ну, — Архип Полуэктович голову задрал.
Пламя буяло.
Земля исходила паром. А я думала, что было б, когда б я, страх превозмогши, на мосточек шагнула. Мнится, тут бы кровь берендеева мне не помогла бы. Остались бы от Зосеньки косточек пару да горсточка пеплу.
— И кто? — Архип Полуэктович обвел нас печальным взглядом. — Додумался?
— Зослава, — Лойко ткнул в меня пальцем.
Мог бы и помолчать.
Припомню я ему, как станет к Станьке свататься… все припомню.
— Зосенька, — голос Архипа Полуэктовича сделался ласковым-ласковым, прям медвяным, отчего сердечко мое екнуло и обвалилось в пятки. — Ходь сюда, Зосенька.
— Зачем?
— Побеседуем…
— Так… мы ж и так… — ходить туда, куда он показывал, я не желала. И не могла. Ноги к грязюке приросли словно.
— И так мы, и этак… и по-всякому… — он сам ко мне шагнул и за ухо ухватил, крутанул так, что из глаз искры сыпанули. — Вразумляешь вас, вразумляешь, а что в итоге?
Я только пискнула, что мыша придушенная.
— А в итоге получается, что головы ваши, как были пустыми, так и остались… — и в другую сторону ухо крутит.
Этак и вовсе открутит!
И кому я, безухая, надобна буду?
— Я… я… я не знала… неспокойно было. И все, — выдавила я, когда Архип Полуэктович ухо выпустил. Пальцами пощупала — целое. Только распухло так, что волосьями не прикроешь.
Хлопцы глядят сочувственно, но лезти не лезут.
— Неспокойно… вот мне с вами неспокойно! А это, — Архип Полуэктович ткнул пальцем в огненный столб, который и не думал пропадать. — Это называется чрезвычайное происшествие. И в следующий раз, если кто-то решит, что ему вдруг стало неспокойно, что примерещилось нечто, пусть уж даст себе труда сообщить. Ясно?
Куда уж яснее.
Я, ухо рукой прижимая, кивнула.
— Ясно?! — рявкнул Архип Полуэктович так, что и пламя в сторонку качнулася.
Хлопцы спешно закивали.
— Тогда брысь отсюдова…
— А…
— Не вашего ума дело, — сказано сие было жестко, и Еська понурился. Евстигней плечи опустил, а Елисей, сверкнув желтым волчьим глазом, выдрал волосинку из рыжей гривы да будто бы случайно в грязь уронил.
Понятно.
Вновь слушать станет.
— Брысь! И бегом, бегом… деятели-изобретатели… чтоб вас… никакого покою…
Мы и побегли.
Правда, спешили не особо.
В груди пекло.
Теперь уже постоянно, даже во сне. Пожалуй, особенно во сне. И Арей опасался засыпать. Он держался столько, сколько получалось. Он терял счет времени — дни и ночи становились похожи друг на друга. Да и как различать их в каменном мешке, где его заперли.
Огонь ненавидел темницы.
И желал свободы.
Огонь требовал выйти. И вообще, к чему Арей подчиняется? Кому он подчиняется? Тем, кто много слабее его, Арея? Он способен уничтожить любого…
…тех, кто приходит.
Говорит.
О чем?
Разве способны они понять…
— …послушай, — голос Фрола Аксютовича доносился сквозь гул пламени. — Ты не должен поддаваться. Ты хозяин над силой своей…
Огонь смеялся.
Хозяин?
Разве Арей способен на что-то без него? Нет, это огонь создал это тело. Огонь его и разрушит, если, конечно, Арей не проявит толику благоразумия. Пусть он выйдет.
Хотя бы из круга.
— Пентаграмма тебя сдерживает, — Фрол Аксютович приносил ужин. Или завтрак? Обед? Не важно, человеческая еда давно стала лишней. Арею требовалось иное, но ему не позволяли.
Мучили.
— Но это временное решение… Арей, чем больше проходит времени…
…время ничто.
Время имеет значение только для людей. А пламя вечно. И Арей вечен… бессмертен. Всесилен.
— Арей…
Они не понимают.
…иногда вместо Фрола Аксютовича появлялся другой. В нем тоже горел огонь, но плененный…
— Еще держишься? — этот другой злил.
И злость открывала пламени выход. Оно вспыхивало, катилось огненной стеной к границе пентаграммы и разбивалось на искру.
— Держишься… знаешь, а я ждал от тебя большего… — тот другой был насмешлив.
Он не сочувствовал.
Почему?
Потому что ему все равно, выживет ли Арей.
И даже выгодна смерть его. Это озадачивало. И вновь же злило.
— Все-таки человеческая кровь сказалась… твой отец был слаб. И эта слабость передалась тебе.
— Нет.
— Надо же, заговорил, — у того, другого, имелось имя. И Арей его вспомнил. С трудом, но вспомнил. — Значит, еще не все потеряно… смолчал бы, я бы тебя уничтожил. Знаешь почему?
— Нет.
Говорить сложно. Человеческая речь примитивна, скупа на оттенки, ей не сравниться с песней пламени, и потому Арею не нравится говорить.
Тяжело.
Но тот, другой, не станет слушать огонь.
— Потому что потеря речи — первый симптом полной деградации. Немые не возвращаются. Никогда.