Затерянные в солнце (СИ) - "ВолкСафо". Страница 90

Зато Уту заинтересовали вести об армии дермаков. Вот тут она слушала крайне внимательно, задавая уточняющие вопросы, будто клещами вытягивая из молодых разведчиц всю известную им информацию. Эрис рассказывала все, что знала, крайне охотно, надеясь, что хоть это сможет изменить мнение Уты. Восемьсот тысяч дермаков были угрозой гораздо большей, чем священный поход кортов, чем все, с чем когда-либо сталкивались анай. И эту угрозу нельзя было игнорировать.

Теперь Эрис замечала, что на лету кое-кто из старших разведчиц то и дело оборачивается назад, следя за горизонтом. В такой пурге заметить врага было невозможно, да они уже и очень прилично обгоняли дермаков, чтобы увидеть их даже при ясной погоде, но разведчиц беспокоило их присутствие, а это означало, что хотя бы часть поставленных перед отрядом Лэйк задач была достигнута. Они предупредили о грядущей буре, и им поверили. Теперь оставалось лишь заставить всех анай пойти на союз с вельдами, и вот это уже выглядело совершенно невыполнимой задачей.

Несколько раз Эрис тихонько спрашивала сестру, как она собирается это сделать. Как заставить анай сражаться рядом с людьми, убивавшими их предков тысячелетиями? Лэйк только сжимала челюсти и отмалчивалась, отводя прочь свои холодные глаза и отделываясь короткими замечаниями вроде «это не твоя забота», «на все воля Роксаны», но Эрис этого было недостаточно. И она вновь и вновь задавала вопросы, уже самой себе, пытаясь придумать хоть какой-то выход из сложившегося тупика. Только его не было.

Лэйк по возвращении в Серый Зуб ждала казнь. Ута прямо сказала об этом с тяжелым вздохом, сплюнув сквозь дырку в зубах. Никто не имел права входить на священную землю Кренена, не говоря уже о том, чтобы поверх головы царицы заключать мир с вельдами и отдавать им собственный долор, пусть и как символ мира. Для Уты этот поступок казался настолько безумным, что она некоторое время даже странно косилась на Лэйк, видимо, считая, что у той не все в порядке с головой. И даже просила Найрин проверить Лэйк на предмет какого-нибудь колдовства со стороны кортов, что свело ее с ума и заставило поступить таким образом. Найрин честно все проверила и доложила, что Лэйк находится в полном уме и здравом рассудке, и никаких признаков вмешательства в ее разум другим ведуном нет. После этого взгляд Уты отяжелел, будто свинцовые кандалы, и больше она с Лэйк не перемолвилась ни единым словом, даже в сторону ее не смотрела. Судя по всему, разведчица уже простилась с дочерью Илейн, а это означало, что вряд ли остальные члены клана поступят иначе.

Даже крылья Лэйк, последний имевшийся у них козырь, не убедили Уту. Эрис видела, как она украдкой разглядывает их, когда Лэйк не смотрит в ее сторону. То же делали и другие разведчицы, все больше хмурясь раз от раза. Они видели, как Лэйк летит, видели, что она стала сильнее, что крылья надежнее держат ее в воздухе и удобнее в использовании. Но это не вызывало ничего, кроме шепотков «Роксана отвернулась от нее» и «она потеряла огонь», и от этого Эрис было горько. Она даже и не знала, на что надеялась, когда они летели в сторону дома. Возможно, сестры увидят крылья Лэйк и решат, что они гораздо удобнее и сильнее огненных. Только надежда эта была настолько призрачной и глупой, что Эрис стыдно было сейчас вспоминать об этом. Словно девчушка, глупая и несмышленая, решившая, что знает мир.

И теперь они все вместе летели навстречу суду Ларты, а прямо перед ними, упрямо сжимая зубы, махала крыльями приговоренная к смерти Лэйк, и Эрис с каждым днем все меньше верила в то, что ей удастся этой смерти избежать.

На пятую ночь пути, когда старшие разведчицы уже клевали носами, а Эрис все никак не могла расслабиться и уйти в грезы, она невольно расслышала своим острым слухом тихий разговор, произошедший между Лэйк и Саирой.

- Просто перекинься и уходи, – настойчиво шептала Саира Лэйк, прижавшись почти что к самому ее уху и стараясь говорить так тихо, чтобы не услышали надзиратели. – Иначе, когда ты вернешься, они убьют тебя.

- Я не могу, я дала слово, – упрямо и сипло отозвалась Лэйк.

- К бхаре твое слово! – горячо зашептала Саира. – Слово твое не значит ничего! Ты ничего не сможешь изменить, дель Каэрос, и они просто казнят тебя, как барана, зарезав на Плацу!

- Я дала слово, и я сдержу его, – донеслось в ответ.

- Как?! – в голосе Саиры зазвучало едва сдерживаемое отчаяние. – Как ты собираешься заключить мир с вельдами, если они просто убьют тебя на глазах у всего клана?!

- Роксана поможет, – уверенно ответила Лэйк.

- Роксаны не существует! – прорычала Саира.

- Существует то, во что мы верим, – твердо произнесла Лэйк, и на этом их разговор закончился.

Эрис потом часто думала об этих словах сестры. Было в них что-то очень правильное, очень важное, Эрис чувствовала это, как чувствуют леса наступление весны, как чувствуют животные близкий восход солнца. В них была простая и могучая правда, одна прямая и золотая мощная нота, от которой в стороны разбегались круги вибраций, сотрясая все пространство вокруг них. Достаточно ли было этой одной единственной ноты для того, чтобы перебить многоголосье всех остальных анай? Достаточно ли было веры Лэйк, пусть самой глубокой и самой сильной, чтобы перекрыть уверенность тысяч Дочерей Огня, Воды, Земли и Воздуха? Эрис не знала ответа на этот вопрос. Ей оставалось лишь надеяться и молиться.

Каждый удар крыльев приближал ее к дому и – к Тиене. От одной мысли о царице Нуэргос внутри все мягко и тепло сжималось, и Эрис прикрывала глаза, чувствуя невероятную усталость. Совсем скоро будут эти руки, надежные и теплые, в которые можно упасть и хотя бы на один миг просто выдохнуть и побыть слабой, нужной и любимой. Эти глаза, в которых преломляется солнечный свет, самые лучистые и горячие в мире, несущие на кончиках длинных пушистых ресниц весну. И ее запах, такой домашний, такой родной! Так пахло детство Эрис: с запутанными зарослями мышиного горошка, в котором гудят шмели и путаются ноги, когда, задыхаясь, бежишь по теплому полю; со свежим и чуть терпким вкусом душистой земляники, которую срываешь полными горстями, а на руках остаются маленькие липкие пятнышки сока; со звенящим от птичьего гомона лесом, пронзенным острыми копьями солнечных лучей, задумчиво шумящем ей свои сказки. Тиена была домом, была покоем, была невероятной, бездонной, неисчерпаемой любовью, к которой Эрис тянулась всем своим существом. И осталось совсем немного, еще какие-то несколько дней, и они, наконец, встретятся.

Злишься ли ты на меня до сих пор за тот удар? Или давно забыла о нем? Ждешь ли ты меня, ненаглядная? Глаза Эрис пытливо всматривались вперед сквозь метель, а в груди тепло стучало сердце, и порой ей казалось, что прямо над ним, едва слышно, но все же ощутимо, стучит второе. И она изо всех сил тянулась к этому второму сердцу, стремясь обнять его всей собой, обогреть, стремясь передать Тиене всю свою нежность и любовь, какая у нее только была. У нас с тобой осталось совсем мало времени, моя нареченная. И я хочу каждую секунду запомнить так, словно дороже ее ничего на свете и не было.

Белая степь под ними тянулась и тянулась без конца, и Эрис все больше проникалась ее бесконечным спокойствием, позволяя ему забрать себя без остатка. В этом спокойствии была великая сила, дремлющая вместе с укрытой одеялом до весны землей, сила молчаливая, огромная и безграничная, и рядом с ней Эрис чувствовала себя крохотной песчинкой на тянущемся в горизонт песчаном береге, который лижет и лижет с шипением накатывающее море. Возможно, она и была лишь этой крохотной песчинкой, возможно, чем-то большим, а может и вовсе ничем. Белый мир, миллиарды кружащих вокруг белых мух снега, навевали то ли дремоту, то ли грезы, то ли странную пустоту в голове, сквозь которую приходили еще более странные мысли-образы, и Эрис задумчиво прислушивалась к ним, пытаясь найти ответы.

Так они и летели день за днем, на юго-восток, туда, где за бескрайними степями высилась одинокая скала, протыкающая насквозь облака, а на ней ждала грозная жестокая царица с холодными глазами и остро отточенным мечом, чтобы вершить суд над ними. Как странно, подумалось Эрис, что те, кто жизнь свою кладут, чтобы принести свет другим людям, всегда умирают рано, в невыносимых мучениях. Как страшно, что толпа рвет их на куски, считая, что несет справедливость, что поступает правильно, а в тайне лишь упивается зрелищем чужой смерти. И как смешно, что, просыпаясь на следующее утро, вчерашние палачи освещают свою дорогу светочем, что был добыт их вчерашними жертвами, считая, что так и должно было быть с самого начала.