Шагни в Огонь. Искры (СИ) - Мичи Анна "Anna Michi". Страница 76
Закрывая за собой дверь, запирая изнутри на ключ и подвешивая на него заклинание «матани», мешающее дотронуться до предмета, Тенки чувствовал, что шаг за шагом отрезает себе пути к отступлению. Сам. Будучи в полном сознании.
И сейчас снова повторил мысленно, что выбор – он тоже делает сам. Только он.
Возможно, ему уже не выйти из этой комнаты.
Возможно, через полтора месяца, когда школа зашумит и начнутся уроки, кто-то – скорее всего Йисх – обнаружит в тренировочной третьего старшего успевший слегка подгнить труп. А рядом – две бутыли с непригодившейся водой и ключ под заклинанием «матани».
Ну что же, в таком случае Тенки-то уже ничего не будет важно.
И чего-чего, а убирать тренировочную его точно не заставят. И о деньгах думать не придётся, дохнуть от бессилия тоже больше не придётся. Разве не куча плюсов?
И всё же начинать было страшновато. В одних коротких штанах было холодно, от того, что накануне старательно воздерживался от еды – голодно. В огромной пустой тренировочной, освещённой лишь тусклыми служебными панелями, – поразительно неуютно.
– Ну, – произнёс Тенки вслух, – ведь всё равно нет выхода, ага?
Для смелости ухмыльнулся.
И с трудом подавляя желание зажмуриться, направил на себя настроенное заранее заклинание.
Ударило его сразу же, рубануло под колени, заставляя упасть, и одновременно словно огромный пласт воздуха накатился сверху, мешая дышать. Тенки захрипел, хотел схватиться за горло – руки не слушались. Воздух будто сжимал его во всех сторон, сплющивал, превращая в безмозглое мясо.
Пришла боль, воткнулась кинжалами в кончики пальцев, резанула по рукам, по ногам, поднимаясь выше, к туловищу, к сердцу. Нинъе раскрыл рот, но крика своего не слышал, а может, не кричал вовсе, не позволяли судорожно сжатые голосовые связки. Те же кинжалы вонзились в глаза – словно кипятком плеснули. И вслед за ними ещё одна волна боли, снова с ладоней, со ступней, вверх, выше, сильнее, на пределе переносимости.
Кажется, он лежал.
Повернул голову; глаза жгло, катились слёзы, мир виделся зыбким и тонул в слепящем огне.
Пожар!
Жарко, больно, горят пальцы, горят руки. И ничего не слышно, ничего не слышно, только монотонный шум, накатывающийся волнами, и быстрое, очень быстрое, грозным набатом: бам-бам-бам!
Это колокола. Потому что пожар. Надо бежать.
Руки не слушались, хотя Тенки видел, что опирается на них. Но не чувствовал, как не чувствовал и ног. Огонь вокруг снедал жаром, волосы на затылке шевелились от ужаса, от дыхания пламени.
Он умрёт. Всё кончено, он в огне.
Кто-то устроил костёр, кто-то хотел, чтобы он умер. Кто-то запер его здесь и заложил вязанками дров, кто-то поднёс к ним огонь и теперь ждёт, когда пламя сожрёт его.
Как не хочется умирать!
Никто не идёт на помощь, никто не слышит крика.
И больно, так больно. Уберите пламя! Пожалуйста, уберите огонь. Пожалуйста, не надо больше.
Боль поднимается толчками, корёжит тело. Плещется где-то в горле, подавляя стон. Пламя не перестаёт жечь, глодая руки, пальцы, разливаясь по коже.
Тенки раскрыл невидящие глаза, вперился в пространство – огонь вокруг сменился мертвенным синим светом, пугающе холодным. Пальцы занемели, ноги свело судорогой. Опять больно, но уже иначе. Жгучим холодом, ледяным металлом, пронзающим внутренности.
Ох-х.
От кончиков ступней вверх хлынула головокружительная волна, качнуло, повело, адепт почувствовал, что летит. Парит в пространстве, в бесконечной гулкой пустоте. Его перевернуло вниз головой – прокатились сухие позывы тошноты. Тенки закашлялся. Губы пересохли, горло жгло изнутри.
Попить бы.
Как холодно.
Синий свет погас, затопила тьма. И только боль катилась по телу, то утихая, то наваливаясь с новой силой.
– Тенки. Тенки.
Кто-то его звал.
Нинъе с трудом открыл глаза. Перевалился в сторону звука, отозвался, выдавливая из горла отдельные бессмысленные слоги, но голоса своего не услышал.
– Тенки, это я.
Отец? Отец пришёл за ним?
– Пойдём домой, я приготовил лодку.
Домой. Уплыть домой на лодке. Вместе с отцом.
– Плывём, сын.
Отец склонился над ним. Черты его лица расплывались, лишь борода с усами светлым пятном выделялись в сумерках.
– Плывём домой.
Тенки улыбнулся, запрокидывая голову назад. Боль ласкала тело, даря ощущение жизни. По коже ходили мурашки, дрожали светлячками боли.
Если уйти с отцом, больше не будет больно.
Море примет его, укачает нежными волнами. Унесёт вдаль, туда, где длится вечный покой. Где нет ни страха, ни боли. Ни несбыточных желаний, ни напрасных мечт.
Где нет ничего.
– Пойдём, Тенки.
Голос отца плыл и дребезжал, временами пропадая и накатывая вновь, звал беспрестанно, настойчиво.
– Пойдём, Тенки.
– Пойдём, Тенки.
– Пойдём, Тен...
Почему отец не понимает? Тенки не может уйти.
И ласковый плеск родных волн, брызги на лице, вода, море... отец...
Ещё рано.
Пусть лучше будет боль. Выламывающая суставы, выкручивающая, огненным жаром пронизывающая всё существо боль. Боль – это правильно. Боль должна быть. Боль – значит жизнь.
Тенки не помнил, когда в полной, кромешной темноте вдруг прорезался прямоугольник света. В нём вырос, прокрутившись вокруг своей оси, чёрный силуэт.
Нинъе пытался разглядеть силуэт и одновременно очень боялся увидеть. Невыносимо хотелось закрыть глаза, притворить спящим, мёртвым, несуществующим. Стереть силуэт, отпечатавшийся на внутренней стороне век.
Кто это?
Пусть уходит, пусть уйдёт. Ох, как страшно.
Из глубины сознания поднялась болезненная дрожь, покатилась по телу, пробирая до волоска, вырывая из глотки долгий стон. Страх бился где-то в груди, то пылая огнём, то взрываясь ледяшками холода.
Силуэт исчез, но горящий белый прямоугольник остался.
Тенки сжал зубы, удерживая очередной стон, попытался уйти, заползти в угол, спасаясь от ставшего невидимым врага. Выставил перед собой руки, из пальцев медленно вылезли когти. Ощерился, выпуская длинные клыки, угрожающе зарычал.
«Не подходи ко мне, не подходи».
Неизвестно, откуда он нападёт. Прижаться бы к стене, защитить спину.
И снова воздух сошёлся вокруг, ударяя тупой оглушающей болью, туманя зрение. В сознание ворвалась тьма.
Пить.
Воды, пожа...
Пожалуйста... Дайте воды. Кто-нибудь.
Вокруг по-прежнему была тьма.
Тьму прорезали обжигающие колонны белого света, балки, идущие наискось.
Пылали голубовато-ледяным странные пятна на краю поля зрения. Линии смыкались в одной точке. Три грани. Угол?
Тенки перевернулся на живот, поднял голову. Колонны света мазнули синим, превратились в служебное освещение.
В глазах двоилось. Не сглотнуть – нет слюны.
Пить.
Бутыль с водой обозначилась в сознании единственным источником жизни. Бутыль с водой, такая пузатая, прозрачная, прекрасная, стояла у стены.
Скорее.
Воды.
Тенки опёрся на руки, прополз с полшага и тут же упал. Руки не держали, отзываясь мелкой дрожью. Как же вода?
Ещё немного. Надо обязательно. Обязательно. Добраться до воды.
Ещё немного. Как-нибудь. Как угодно.
Светлые контуры бутыли плыли в глазах. Звали нежным журчанием, звенели в ушах речным плеском. Ещё чуть-чуть. Ну же.
Почему... Зачем... Так сильно... завинчена крышка?
Руки не слушаются. Не ощутить пальцев, не пошевелить. Ну почему же? Так близко...
Наконец-то... подалась.
Пить!
Тенки пришёл в сознание из-за отсутствия боли. Именно из-за отсутствия – когда боль частыми толчками перекатывалась по телу, адепт не замечал другого: ни жёсткого пола, ни неудобного положения, ни холода.
Когда же боль ушла, оставив его дышать, распростёршись на ледяном полу, дышать глубоко и спокойно, тогда проснулись все прочие чувства. Ожил озноб, набросившись на нинъе с голодной жадностью; пол обжигал холодом; тело, придавленное к нему тяжестью усталости, жаловалось на неудобства.