Меч ангелов (ЛП) - Пекара Яцек. Страница 39

В конце концов, он понял, сорвал с головы шапку и скомкал её в руках. Я обвёл взглядом толпу, и остальные крестьяне тоже начали стягивать шапки.

– Это что? – Я указал пальцем на догорающие бревна.

Староста обернулся через плечо и долго разглядывал костёр, будто видел его в первый раз, и это зрелище приводило его в неописуемое удивление.

– Это? – глуповато переспросил он наконец.

– Ведьму сожгли! – выкрикнул кто-то из толпы, но я не успел заметить, кто.

– Это правда? – Я повернулся в сторону старосты.

– Ну, выходит, господин, что так оно и есть… – пробормотал тот.

– А расскажи-ка нам, друг мой Курнос, как наказывают тех, кто присваивает себе права суда инквизиции? – спросил я громким голосом.

Курнос выехал вперёд и откинул капюшон. Староста застыл с открытым ртом, несколько человек вскрикнули, несколько других побледнели. Ну что ж, Курнос и без того не отличался красотой, а проходящий через всё лицо широкий складчатый шрам тоже не добавлял ему привлекательности. Не скрою, мне нравилось впечатление, которое производила на людей его физиономия.

– За это полагается кастрация, сдирание кожи и сожжение на медленном огне, - очень громко возгласил Курнос.

– Детей наших хотела поубивать, ведьма проклятая! – заголосила какая-то баба, и сразу раздался целый хор голосов.

Староста, почувствовав поддержку крестьян, поднял на меня глаза.

– Святая правда! – Он стукнул кулаком в худую грудь. – Чтоб мне помереть на этом месте.

–

Так оно сейчас и может статься, – засмеялся Курнос

и этот смех отнюдь не добавил ему красоты

потому что его шрам выглядел как толстый и длинный червь, ищущий выход

под кожи

Староста отступил на два шага и согнулся в поклоне.

–

Смилуйтесь, господин, –застонал он, глядя исподлобья и

морщив лицо в гримасе

Однако я заметил, что он довольно быстро меня оглядел. Ну, если уж он стал старостой, то, наверное, не был полным идиотом. Но он даже в малейшей степени не понимал, в какие неприятности только что влип. Ибо, видите ли, любезные мои, Святой Официум, в обиходе называемый Инквизиториумом, является единственной и окончательной инстанцией в делах о колдовстве и ересях. И мы, инквизиторы, не любим тех, кто жжёт или пытает людей без нашего ведома, согласия и благословения. Это даже не происходит от чрезмерной доброты или милосердия (в конце концов, наш Господь, сходящий с Креста муки Своей, сказал Апостолам: „убивайте всех, Отец узнает своих”), но служит лишь для сохранения закона и порядка. Представьте, что было бы, если б жители каждого города, городка или села принялись выслеживать колдунов и еретиков, разжигать костры, устраивать допросы и облавы? Представьте себе смятение, беспорядок и бардак. Одним словом: хаос. А ведь мы хорошо знаем, кто является Отцом Хаоса, не так ли?

Так или иначе, говоря о делах мирских: кто бы работал тогда в полях, в стойлах или на мануфактурах? Кто платил бы налоги? Не говоря уже о том, что только мы - выпускники Академии Инквизиториума - обучены отделять зерна от плевел и ежедневно ковать остриё гнева Божьего в холодном огне справедливости. Именно мы владеем ключами к тайникам человеческих сердец, и эти ключи не хотим делить с кем-то ещё.

Потому и наказание за незаконное преследование ересей и колдовства было суровым, но, к моему сожалению, власти часто смотрели сквозь пальцы на энтузиазм крестьян или горожан, которые лучшим способом послужить Господу считали копчение на костре нескольких несчастных. Как правило, сварливых старушек, соседок, у которых всё слишком хорошо ладится, либо девиц, чьё красивое личико и успех у мужчин вызывали зависть менее привлекательных соперниц.

Справедливости ради надо сказать, что чернь иной раз оказывалась права, и кто-нибудь из соседей и в самом деле баловался с чёрной магией. Или, по крайней мере, так ему казалось, поскольку бормотание бессмысленных предложений, наивно принимаемых за заклинания, никому ещё не приносило вреда. За исключением самого бормочущего… Видите ли, любезные мои, для нашей Святой Церкви не существует разницы между грехом и желанием совершить грех. Если даже кто-то просто счёл себя колдуном и вознамерился вредить людям, в глазах Святого Официума он заслуживает костра. Но, безусловно, не той поспешно сложенной груды брёвен, с которой мы имели дело. Он заслуживал проведённого с искренней любовью, справедливого разбирательства, а затем достойной смерти. Полной боли, но и пламенного покаяния и искренней благодарности слугам Божьим, которые не жалели трудов, чтобы выпрямить извилистый путь его жизни. Поверьте мне, что немного существует зрелищ прекраснее кающегося грешника, который в пылу пламени громко возглашает имя Господне и исповедуется братьям в своей вине, что свидетельствует о вспыхнувшей огнём вере. Несчастной, что сгорела по воле собравшихся на поляне крестьян, не был дан шанс очистить сердце, душу и совесть. И это был грех, слишком тяжкий, чтобы его простить.

– Кем была эта женщина и что совершила? – спросил я.

– Ведьма проклятая, – зарычал староста. – Поверьте, господин. Детей хотела зажарить…

– В хлебной печи! – выкрикнула из толпы та же женщина, что и прежде.

Я взглянул в её сторону. Она была толстой, с красными обвисшими щеками и носом, напоминающим свиное рыло. Утонувшие в складках жира глазки, тем не менее, смотрели на меня с заносчивостью и непоколебимой самоуверенностью.

– Где сейчас эти дети? – спросил я.

– В селе, – буркнул староста.

– Несчастные малютки, - заскулила толстая баба, протискиваясь через толпу в мою сторону. – Видели бы вы, господин, - она скрестила руки на пышной груди, - как эти бедняжки плакали, как рассказывали, как она уже хотела их изжарить, как чудом из её хибары сбежали и у нас, добрых людей, искали укрытия... Сердце кровью обливалось. – В её глазах заблестели неподдельные слёзы.

Я покивал головой.

–

Ведите нас в деревню,

решил я.

Я хочу видеть этих детей

Быть может, – я повысил голос

чтобы все меня услышали,

если всё, что вы говорите

правда, Святой Официум в своём неизмеримом милосердии простит вам ваши грехи

Я не заметил, чтобы мои слова были встречены с особым энтузиазмом, поскольку, вероятно, крестьяне имели собственное мнение о милости инквизиторов. Кстати сказать, представления простого народа о нашем благочестивом труде во многом состояли из искажённых слухов, баек или обычного вранья, происходящего, наверное, не столько от злой воли, сколько от чрезмерно избыточного воображения и страха. А ведь нашей задачей было охранять этих людей от зла. В том числе, зла, таящегося в них самих, о присутствии которого они даже не знали. К сожалению, эти тонкие рассуждения не доходили до сердец и умов простаков. Что ж, некоторые из братьев-инквизиторов утверждали, что предстоит ещё немало потрудиться, прежде чем общество искренне нас полюбит. Я осмеливался иметь собственное мнение по этому вопросу, и полагал, что этот счастливый момент не наступит никогда. Но ведь не для любви и рукоплесканий толпы и суетной славы мы исполняли свой долг. Наши сердца были наполнены Господом, и этого нам было достаточно.

Не было необходимости напоминать близнецам и Курносу об осторожности. Крестьяне, перепуганные, неуверенные в своей дальнейшей судьбе, могли решиться на какой-нибудь безумный поступок, и мы были к этому готовы. Ибо смерть от рук разъярённых крестьян определённо не была тем, чего бы мне хотелось.

Кроме того, нас было всего четверо, а в такой ситуации всегда может произойти несчастный случай

А как вы понимаете

любезные мои

окончить жизнь с измазанными навозом вилами в животе не было перспективой, о которой грезил бедный Мордимер

Толстая женщина привела двоих детей, которые шли, держа её за руки. Девочка и мальчик. Оба светловолосые, конопатые. С первого взгляда было видно, что это брат и сестра. У девочки были длинные вьющиеся волосы, красивое лицо и сложенные подковкой губы. Мальчик был коротко стриженый, худой, ростом немного выше сестры. Когда они подходили, я заметил, что он следит за мной исподлобья и очень крепко сжимает руку своей опекунши.