Охотники за Костями (ЛП) - Эриксон Стивен. Страница 135

Он уставился на нее и сказал: — Что ждет в деревне?

— Корабль. С припасами и командой… особого рода. Чтобы догнать Икария, придется пересечь полмира.

— Не слушай ее!

— Помолчи, Искарал Паст, — бросил Маппо, — или уйди отсюда.

— Глупец! Да, вполне ясно, что мое присутствие в сей мерзкой компании не просто возможно, но необходимо! А ты берегись, Злоба! Я не позволю предать смелого, честного воина! И будь осторожна со словами, дабы их поток не свел его с ума!

— Если он вытерпел твою болтовню, — ответила она, — то уже получил иммунитет к безумию.

— Женщина, будет мудро вообще молчать.

Она улыбнулась.

Маппо вздохнул. "Ах, Паст, лучше бы сам внял своему совету".

Мальчику было девять лет. Он долго болел — дни и ночи, измеренные лишь спутанными видениями — мука в глазах родителей, холодные оценивающие взгляды сестер, будто бы уже представляющих жизнь без старшего братца, без дразнилок и оплеух, но и без надежной защиты от жестоких сверстников.

А потом случилась вторая жизнь, отличимая от первой: стены со всех сторон, крыша — черная ночь, и звезды, несущиеся над головой, будто водомерки по пруду. Мальчик был совсем один в то время, в той комнате; он пробуждался от жажды и находил рядом с постелью миску с мутной водой и роговой черпак, который мама доставала на праздники. Ему снилось, что он просыпается и тянется к черпаку, погружает в миску, с трудом достает, сражаясь с весом воды, и теплая жижа струится через потрескавшиеся губы в горло, подобное раскаленной печи.

Однажды он очнулся и понял, что попал в третье время. Он был слаб, но смог слезть с постели, поднять миску и выпить воду, кашляя и ощущая на языке вязкий ил. В животе было голодно — словно он проглотил яйца в скорлупе и теперь цыплята вылупились, стучат носами и когтями в стенки желудка.

Тяжелое, долгое странствие — и он оказался снаружи, заморгал от яркого света — такого сильного и злого, что невозможно открыть глаза. Вокруг звучали голоса, они отражались от стен домов и крыш, высокие, говорящие на неслыханном языке. Он засмеялся, но тут же почувствовал возбуждение и страх.

Еще воды. Нужно побороть ослепление, увидеть. Понять источник веселых звуков — это праздник, или в деревню прибыл караван? Труппа актеров, певцов и музыкантов?

Никто не видит его, стоящего здесь на четвереньках? Ведь лихорадка ушла и жизнь вернулась к нему!

Его толкнули; он пошарил рукой и обнаружил плечо и загривок собаки. Мокрый нос прошелся по руке. "Очень упитанный песик", подумал он, ощутив под ладонью толстый слой жира и тугие мышцы, плотное объемистое брюхо. Он слышал и других собак — они сбегались к нему, терлись, повизгивая от удовольствия, когда он трогал их рукой. Все как одна жирные. Был праздник? Забой стада?

Зрение возвращалось, такое острое, к какому он не привык. Мальчик поднял голову, огляделся.

Голоса принадлежали птицам. Грачи, голуби, грифы скакали в пыли, подпрыгивая в воздух при появлении собак; а собаки защищали растерзанные тела, валявшиеся по улицам. Почти что одни кости и жилы, даже черепа прогрызены, мозги вылизаны шершавыми языками.

Мальчик вскочил, почувствовав позыв к рвоте. Очень нескоро он решился повернуть голову и взглянуть на родной дом, вспоминая — что же ощущал, пробираясь по нему? Никого, пустота…

Псы окружили его в отчаянной надежде обрести хозяина; их хвосты мотались из стороны в сторону, спины извивались, глаза вспыхивали при малейшем движении его руки. В ладонь тыкались холодные носы. Мальчик понял: они так разжирели, потому что съели всех людей.

Люди умерли. Все. Его мать и отец, сестры, сверстники. Собаки, принадлежавшие всем и никому конкретно, вечно голодные и грызущиеся за отбросы, ныне наслаждались нежданной роскошью, избавлением от страданий. Радость полного брюха, изобилие, погасившее все распри стаи. Мальчик узрел в этом нечто глубинное, детские иллюзии уступили место жестокой истине мира.

Он пошел прочь.

Некоторое время спустя он заметил, что оказался на северном перекрестке за последним домом, а стая новообретенных питомцев по — прежнему кружит рядом. В самой середине перекрестка высилась пирамидка из камней.

Голод ушел. Он поглядел на свое тело и увидел, каким тощим стал; увидел также непонятные алые узелки, высыпавшие на локтях, коленях, плечах. Они не болели и, казалось ему, таили в себе некую силу.

Пирамидка — это послание на пастушьем языке; он хорошо понимал их знаки, потому что сам не раз ходил с деревенским стадом. Она велит идти на север, в холмы. Там ожидает убежище. Значит, есть выжившие. Неудивительно, что они бросили его за собой — от лихорадки Синего Языка лечения нет. Душа живет благодаря решимости выжить — или умирает благодаря отсутствию таковой.

Мальчик заметил, что на лугах не осталось скота — его либо загрызли волки, либо увели жители соседних деревень. Ведь убежище нуждается в молоке и сыре, мясе и воде.

Он пошел по северной дороге, и псы бежали следом.

Вот они счастливы. Рады, что есть за кем идти.

Солнце вдруг стало не таким уж палящим. Мальчик понял, что перешел порог и живет в четвертый раз. Он не знал лишь, когда всё это закончится.

Фелисин Младшая лениво глядела на тощего юнца, приведенного Оскопленными Слугами. Еще один уцелевший в поисках защиты и руководства, в поисках веры, которую не смогут унести заразные ветра.

Припухлости на суставах говорили, что он стал Носителем. Наверное, заразил всю деревню. Узелки выделяли влагу и с ней яд, и все вокруг погибали. Мальчик явился к воротам города утром в сопровождении дюжины полудиких псов. Носитель — в наше месте, в наше время это не проклятие, а нечто противоположное. Кулат возьмет его в свое крыло, обучит путям паломника — это его новое призвание. Нести чуму по миру, находя среди выживших последователей новой религии. Веры Сломанных, Меченых, Оскопленных — будут созданы всяческие секты, и записывать в них станут по характеру причиненных чумой увечий. А Носители станут самой редкой и ценимой кастой.

Кулат предсказал все это. Выжившие приходили — сначала горстка, потом сотни; их вела сюда рука бога. Они рылись в давно заброшенном городе, сооружая дома-ямы среди полчищ привидений прежних горожан, что кишели в комнатах, на крышах, на улицах. Молчаливые и недвижные духи следили за возрождением города, и на смутно различимых лицах читался спектр эмоций от отвращения до ужаса. Да, живые смогли устрашить мертвецов…

Пастухи пригоняли большие отары коз и овец, длинноногих эрагов, которые считаются вымершими тысячи лет назад (Кулат рассказал, что на холмах были найдены дикие стада). Собаки вспоминали, что были некогда приручены именно ради охраны скота от волков и серых орлов, способных утащить в когтях даже молодого бычка.

Приходили и художники, вскоре начавшие производить картины, рожденные болезненным воображением: Бог-в-Цепях, сонмища Сломанных, Меченых и Оскопленных. Ремесленники переносили рисунки на керамику, на стены, расписывая их древней смесью охры и крови эрага, резали каменные статуэтки для Носителей. Ткали гобелены, на которых посреди кричащих, лихорадочных красок и нарочитых узлов шерстяной пряжи, символизировавших чумные бубоны, представала сама Фелисин, Ша'ик Возрожденная, носительница истины Апокалипсиса.

Она не понимала, что со всем этим делать. Она раз за разом впадала в ступор от увиденного, от знаков поклонения и обожания. Со всех сторон ее окружали ужасы физического уродства, душа немела и замыкалась в себе. Страдание обрело язык, сама жизнь предстала наказанием и пленом. "Такова паства моя".

По крайней мере, ее последователи готовы выполнить всякое желание. Кроме одного — растущего сексуального аппетита. Она входила в возраст, тело приобретало женственные формы, начались месячные кровотечения, а сны наполнились соблазнительными образами. Но касания рабов не нравились ей — а ведь все вокруг рабы, добровольно принявшие иго места, называемого Ханар Ара, Город Падших.