Столпы Земли - Фоллетт Кен. Страница 168

И ради этого он готов был отстоять сколько угодно полночных служб.

Над восточной стеной монастыря выглянуло солнце. Владельцы лавок, ночевавшие возле своего добра, начали сворачивать матрацы и выкладывать товары. Скоро придут первые покупатели. Мимо Джека прошла булочница с лотком свежеиспеченного ароматного хлеба. Джек проглотил слюну. Он повернулся и направился к монастырской трапезной, где через несколько минут должны были подать завтрак.

Первыми посетителями были члены семей торговцев и городские жители, которые хотели не столько что-то купить, сколько поглазеть на кингсбриджскую овчинную ярмарку. Бережливые горожане перед тем, как выйти из своих домов, набили животы хлебом да кашей, дабы легче было устоять перед соблазном купить посыпанные пряностями яркие сладости. Повсюду, широко раскрыв глаза, ошалев от такого количества диковинных товаров, бегали ребятишки. Вставшая ни свет ни заря потаскуха с красными губами и в красных ботиночках уже медленно прогуливалась туда-сюда, с надеждой улыбаясь мужчинам средних лет, но в столь ранний час им было не до нее.

На все это поглядывала Алина из своей лавки, которая была одной из самых больших. В течение последних нескольких недель она получила от Кингсбриджского монастыря всю шерсть, за которую прошлым летом она заплатила сто семь фунтов. Как всегда, Алина покупала шерсть и у крестьян; и торговцев в этом году было даже больше, чем обычно, из-за того, что Уильям Хамлей запретил своим подданным продавать товары в Кингсбридже, так что все произведенное они оптом сплавили купцам. И из всех купцов Алина имела наибольшее количество шерсти, ибо жила она в Кингсбридже, где и проводилась ярмарка. В эти закупки она вложила все свои деньги да еще позаимствовала сорок фунтов у Малачи. Сейчас в ее сарае, располагавшемся прямо за лавкой, хранились сто шестьдесят тюков шерсти – настриг с сорока тысяч овец, и это обошлось ей более чем в двести фунтов, однако она рассчитывала продать весь свой товар за триста. Когда она задумывалась о таких суммах, то сама поражалась размаху своей торговли.

Раньше полудня Алина не ждала своих покупателей. Их всего-то будет пять или шесть. Все они знакомы друг с другом, и она всех их знала еще по прошлым годам. Каждого она угостит чаркой вина, и пригласит посидеть, и немного поболтает, затем продемонстрирует ему свой товар. Он обязательно попросит открыть тюк-другой, и, конечно, не тот, что лежит сверху. Он засунет руку поглубже в тюк и вытянет оттуда пучок шерсти, потом разгладит прядь, чтобы определить длину волоса, потрет шерсть между пальцев, помнет ее, оценивая, насколько она мягка, и даже понюхает. Наконец он предложит купить весь товар за смехотворно низкую цену, и Алина откажется. Она назовет ему свою цену, и он затрясет головой. И тогда они выпьют еще по чарочке.

Через эту церемонию Алине придется пройти с каждым из своих клиентов. А тех, кто явится к ней в полдень, еще и накормить обедом. В конце концов кто-нибудь предложит купить большую партию шерсти по цене чуть выше той, что заплатила Алина. Тогда она немного снизит свою цену. А после полудня начнутся заключительные торги. Первую партию шерсти она продаст по самой низкой цене. Остальные покупатели тоже захотят купить у нее товар за такие деньги, но она откажет им, и в течение вечера ее цена будет постоянно подниматься. Но если цена подскочит слишком высоко, торговля сразу застопорится, и клиенты могут уйти к другим продавцам. Если же Алина запросит меньше, чем они готовы заплатить, она сразу же поймет это по той спешке, с которой они будут соглашаться. Наконец дело будет сделано, и ее слуги начнут грузить гигантские тюки на запряженные волами телеги с невероятных размеров деревянными колесами, а Алина тем временем станет взвешивать фунтовые мешочки серебряных пенни и гульденов.

Без сомнения, сегодня ее доходы будут как никогда высоки. Товара она припасла вдвое больше обычного, а цены на шерсть ползут вверх. Алина полагала снова купить у монастыря весь настриг следующего года и вынашивала тайную мечту построить себе каменный дом с просторным амбаром для хранения шерсти, удобной и элегантной гостиной и симпатичной спаленкой наверху. Будущее ее было обеспечено, и Алина твердо знала, что сможет поддерживать Ричарда столько, сколько это понадобится. Все шло прекрасно.

Только, странное дело, она чувствовала себя совершенно несчастной.

С тех пор как Эллен вернулась в Кингсбридж, прошло почти четыре года, и эти годы стали самыми счастливыми в жизни Тома.

Боль утраты Агнес притупилась. Она все еще была с ним, но он больше уже не ловил себя на мысли, что готов ни с того ни с сего разрыдаться. В своем воображении Том продолжал вести с ней беседы, в которых рассказывал ей о детях, о приоре Филипе и о соборе, но эти беседы стали происходить все реже и реже. Сладостно-горькие воспоминания о первой жене не мешали его любви к Эллен. Он умел жить в настоящем; и видеть Эллен, касаться ее, говорить с ней, спать с ней было для него ежедневной радостью.

Тома больно задели слова Джека о том, что он якобы никогда не заботился о нем, и это обвинение еще сильнее было омрачено страшным признанием Джека, что он поджег старый собор. Том мучился несколько недель, но в конце концов решил, что Джек просто ошибался. Том сделал для него все, что мог, и ни один другой человек не сделал бы большего. Придя к этому выводу, он успокоился.

Никакая другая работа не приносила Тому такого глубочайшего удовлетворения, как строительство Кингсбриджского собора. Здесь он отвечал и за проект, и за его осуществление. Никто ему не мешал, и некого было винить за ошибки. По мере того как поднимались могучие стены собора с его ровными рядами арок, изящными лепными украшениями и каменной резьбой, он все чаще оглядывал эту красоту и говорил себе: «Все это сделал я, и сделал хорошо».

Его ночные страхи, что он вновь окажется на дороге без денег, без работы и без возможности прокормить собственных детей, давно ушли в прошлое, и теперь у него на кухне под сеном был зарыт сундучок, доверху набитый серебряными пенни. Он до сих пор содрогался, вспоминая ту холодную-холодную ночь, когда Агнес родила Джонатана, а сама умерла; но он чувствовал уверенность, что ничего подобного больше уже не повторится.

Из своего прошлого опыта Том знал, что лучше всего наслаждаться ярмаркой, прохаживаясь между рядами с ребенком, а потому с утра, когда уже начали валить толпы покупателей, он отправился за Джонатаном. Маленький Джонатан, одетый в крохотную сутану, сам по себе был умилительным зрелищем. Недавно он признался, что хотел бы иметь такую же прическу, как монахи, и Филип милостиво разрешил – приор обожал ребенка не меньше Тома, в результате малыш стал выглядеть еще комичнее. На ярмарке давали представление несколько настоящих карликов, которые просто очаровали Джонатана. Однако, когда один из них, дабы привлечь публику, стал демонстрировать свой вставший член. Том поспешил поскорее увести ребенка. Были здесь и фокусники, и акробаты, и музыканты, пускавшие во время выступлений шапку по кругу; были и гадалки да непотребные девки, пристававшие к прохожим, а также состязания борцов и силачей и, конечно, азартные игры. Люди надели свои самые лучшие наряды, а те, кому позволяли деньги, умастились благовониями и смазали для пущей красоты волосы маслом. Казалось, у всех было что потратить, и в воздухе стоял беспрерывный звон серебра.

Начиналась травля медведя. Джонатан, который прежде никогда не видел медведей, смотрел раскрыв рот. Серо-бурая шуба зверя в нескольких местах имела проплешины, что указывало на то, что это был уже не первый его бой. На него была надета тяжелая цепь, крепившаяся к вбитому глубоко в землю колу. Медведь расхаживал по кругу, свирепо поглядывая на собравшуюся толпу зевак. В его глазах Том заметил лукавый блеск. Будь Том человеком азартным, он бы сделал на него ставку.

Из стоящей неподалеку запертой клетки доносился неистовый лай. Сидевшие в ней собаки почуяли врага. Время от времени медведь останавливался и, взглянув на клетку, разражался страшным ревом, и тогда собачий лай переходил в истерический визг.