Ничего неизменного - Игнатова Наталья Владимировна. Страница 107

Глаза ее сияли от счастья. Как будто она уже получила то, о чем мечтала. И золотой свет становился все ярче, все сильнее. Согревал, но не обжигал.

Может, и правда, солнце такое же? Когда светит сквозь толщу воздуха, защищающую Землю от смертельного жара.

Когда они вышли в зал, заполненный светом, как жидким золотом, Хасан поверил, что призраков больше нет. Здесь вообще не могло быть ничего испуганного, страдающего или жестокого. Если кто-то из духов и добирался сюда, в этом месте они должны были обретать покой. Но зал был пуст. Ровный пол, высокий гладкий свод купола, стены из матового камня — все излучало свет, но кроме света тут не было ничего. Как бы ни выглядело сердце демона, пресловутое Ядро Тарвуда, оно должно было… быть чем-то.

Или нет?

— Здесь, — выдохнула Шиаюн. — Здесь! Просто бери это. Это все — и есть сердце, Хасан. Мое станет таким же. И твое, когда ты возьмешь эту силу. Подарок! Это подарок. Такой невероятный, такой чудесный… Просто скажи: «я беру твой дар, демон». Я беру твой дар, демон, — повторила она, закрыв глаза.

Хасан подумал, что существо, чье сердце — свет, наверное, можно было бы и не убивать. Шиаюн должна была, обязана была измениться, приняв эту силу, став этим солнцем. Ну, так что ж? Заноза говорил, что Хольгер тоже изменился. Многие менялись. Но кого это спасло от расплаты за грехи?

Шиаюн открыла глаза. Золотые. Пронзительные. В одно мгновение счастье в ее взгляде сменилось ужасом. Ужасом и непониманием.

Она не знала — за что.

И, конечно, ничего не успела.

Песнь Паломы была короткой и страшной. Белый клинок отделил голову Шиаюн от тела, и в следующий миг демоница превратилась в свет. Вспышку золота в золотом сиянии Ядра.

От нее не осталось ничего, ни крови, ни праха. Чистый свет и чистое лезвие Паломы, сделавшего свою работу, как Хасан сделал свою.

— Все, — услышал Мартин в наушнике гарнитуры, — возвращаюсь.

Короткое «все» означало, что Шиаюн убита.

Таким тоном, без намека на эмоции, можно говорить, что чайник вскипел или, там, дописан какой-нибудь скучный отчет. Не об убийстве демона рядом с артефактом, который мог сделать этого демона всемогущим.

Впрочем, обращался Хасан к Занозе, а не к Мартину, и недостаток его эмоций Заноза компенсировал с лихвой. Он мгновенно ожил, просиял улыбкой, схватил плащ и устремился ко входу в подземелье:

— Я тебя встречу!

— Не надо.

— Почему?

— Потому что здесь хуже, чем в мастерской Блэкинга.

— Почему?

Мартин закатил глаза. Подумалось, что Хасан там, внизу, тоже, наверное, сделал что-то такое. Или, может, выругался про себя на турецком.

— Здесь люди, которых вот-вот съедят аждахи, — ответил Хасан после короткой паузы. — Спасти их ты не сможешь. Жди снаружи, я скоро выйду.

Вот так. Ничего себе!

Мартин хмыкнул. Это были его люди, его души. Но ему было на них наплевать. Хасану тоже.

— Съедят аждахи? — переспросил Заноза таким тоном, что стало ясно: придется что-то придумать. Мартину было наплевать на людей, но не на этого упыря. Который сам, между прочим, не дурак был кого-нибудь съесть.

Но что тут придумаешь?

Мартин представил себе живых людей, не имеющих возможности пошевелиться. Представил рядом с ними аждахов…

Нет, не умел он жалеть непонятно кого, и спасать непонятно кого, непонятно зачем.

Для Занозы. Спасать для Занозы.  

— Ну пойдем, — Мартин вздохнул, — посмотрим, что можно сделать.

На то, чтобы добраться до центра острова у Хасана ушло пять часов. Ему по дороге пришлось драться, да еще и за Шиаюн присматривать. Заноза, по расчищенным-то коридорам, понесся в таком темпе, что Мартину пришлось вспомнить, что он демон и тоже может быть быстрым.

А заодно изменить форму зрачка, чтобы лучше видеть в темноте. Одного фонарика тут было недостаточно.

Он ожидал хоть какого-нибудь внутреннего сопротивления. Все-таки, стать демоном просто, чтобы успеть за умчавшимся вперед упырем, а не для того, чтобы защитить свою или того же Занозы жизнь — это нарушение вообще всех правил и обещаний. Но не ощутил и тени раскаяния. Даже не усомнился ни на секунду.

А Заноза вряд ли понял, что догнал его не человек, не Мартин Соколов, а Нэйд Алакран… Хотя, имя Мартин Фальконе тоже подходило. Это имя куда больше было связано с демоном, чем с человеком. Но все равно, Заноза его никогда человеком не считал, поэтому и не заметил разницы. Оглянулся через плечо, уже без улыбки. Показал рукой вперед:

— Там. Люди. У меня от них мозг костенеет.

Там были живые люди, ожидавшие смерти. Такой мучительной, страшной, долгой, что даже у демона не хватило бы воображения представить ее. И людям не хватало. Но страха — страха им было достаточно, чтобы уже сейчас переживать предстоящий ужас. Костенеет мозг? Так сказал Заноза. Это защитная реакция его разума. Он постоянно ощущает чужие эмоции, он, наверняка, научился защищаться от них, сам того не понимая. Ему кажется, что мозг выключается, перестает работать. А на деле — это броня, доспех. Не умея снизить уровень восприятия, Заноза отключает понимание того, что чувствует. 

Мартин понял это, и понял, почему ему самому было так хорошо, так весело, в этих темных, просторных тоннелях. Удивительное легкомыслие, с которым он превратился в демона, отбросив человеческое имя вместе с человеческими ограничениями, объяснялось теми же причинами. Он чувствовал ужас принадлежащих ему душ, чувствовал боль, которую они еще не пережили, но уже представили, чувствовал неотвратимость смерти — их смерти. А еще — лютое бешенство, безумную, бесстрашную, бесконечную ненависть аждахов. Ужас и ненависть, бешенство и боль были как летний ветер, как потоки теплого воздуха под крыльями, как солнечный свет. Мартину хотелось рисовать. Прямо сейчас. Рисовать умирающих от страха людей, убивающих их аждахов. Хотелось взять гитару и сыграть музыку, в которой смерть и ярость будут петь на два голоса. Хотелось подраться с Занозой — с кафархом — станцевать с ним. Еще раз. Здесь и сейчас! Не найти лучше места для этого танца. Не найти лучше времени.

Он не знал, что чувствует Заноза. Душа упыря не принадлежала ему. Пока нет.

Но Заноза — знал. И смотрел с выжидающим интересом.

Мартин встретил этот взгляд, не позаботившись о том, чтобы сделать зрачки человеческими. Можно было ничего не говорить. Ему гораздо привычнее было ничего не говорить. О таком говорить и нельзя.

Не среди людей. Не друзьям. К тому же, Заноза и сам все понял, так ведь?

— Мне нравится, — сказал Мартин. — То, как сильно они боятся, и то, как страшно они умрут, и то, что они понимают, как страшно умрут. Мне нравится это чувствовать.

— Ну, ясное дело, — буркнул Заноза, — ты же демон. Есть какие-нибудь идеи, как их выпустить?

Ясное дело? Он сказал «ясное дело»?! Да что такое с этим вампиром?

Плевать он хотел на то, как неправильно Мартин чувствовал, и на то, как неправильно быть демоном, и на то, что демонов надо бояться. Ничего неправильного в Мартине не видел. Демон как демон, штезаль, все они одинаковые. 

Мартин не удержался от смеха. Было дико. Было очень странно. И очень смешно. Он представил себе Лэа на месте Занозы, здесь и сейчас. Представил ее реакцию на смех, и стало еще смешнее. Нет, ну нельзя ржать в такой ситуации. Даже демону — нельзя. Тут люди, в конце концов, их спасать надо.

А ведь Лэа вряд ли стала бы об этом беспокоиться. Если б только в беде не оказались дети. Лэа взрослых не слишком любит. Хоть людей, хоть нелюдей. 

— Заноза, они же преступники. Они сами убивали. На Тарвуде не так много преступлений, за которые положена смертная казнь.

— И что? Мы, что ли, не убивали? Scheiße, Мартин, мы в сто раз больше сделали, чем любой из них. Всякого такого, за что смертная казнь положена. Или даже в двести раз больше. Думай! Они твои, ты с ними что захочешь можешь сделать. Надо только сообразить, что именно. Давай, соображай, я в тебя верю.