Ничего неизменного - Игнатова Наталья Владимировна. Страница 105

За эти же полчаса из подземелий вышли сорок три человека. Группами и по одному. Перепуганные. Ничего не соображающие от ужаса. Мартину приходилось видеть людей, страх которых превращался в бешенство, в неконтролируемую агрессию. Эти были такими же. Они должны были кидаться на охранников, пытаться убежать, с боем прорываться наверх, к выходу из подвала башни.

А они выбегали в открытую дверь и замирали, как лесные звери в свете автомобильных фар. Мартин приказывал им не бояться, во всем слушаться охранников, и они безропотно позволяли увести себя. Молча. Как будто, перешагивая порог, отделяющий подземелья от подвала, лишались воли и сил.

Жертвенные души. Хартвин, убивая людей в подземельях, приносил их в жертву Нейду Алакрану. Только Мартин до сих пор не знал, что с этим делать. Он видел эти души, но воспринимал, как рыбок в аквариуме. Рыбки там, а он здесь, между ними стекло, да и вообще, рыбки без воды не живут. Как с ними поступить? В аквариуме и оставить, это же понятно. Он мог, конечно, спросить у Кота, как их забрать, как использовать, но скорее язык себе откусил бы, чем стал спрашивать о чем-то, что не было связано с рисованием или ювелирными чарами. Не нужны ему души. Он дракон, а не демон. И, вообще, помесь и приемный. А узнай про них Эрте, он, наверняка, забрал бы их себе. Нашел бы способ. И они бы принесли ему пользу.

Приносить Эрте пользу Мартин не хотел даже опосредованно.

Но сейчас он… видел их, этих людей, словно бы изнутри. То есть, изнутри себя. Все их чувства. Смертельный ужас и мгновенно сменяющую этот ужас апатию. Это было не так, как у эмпатов — насколько Мартин представлял, как бывает у эмпатов — скорее это походило на ощущение своего дыхания. На ощущение воздуха, наполняющего легкие на вдохе. Не свои чувства. Чужие. Лишь на время ставшие частью твоего… тела? Или души? Очень странное ощущение. Но Мартин мог им управлять. И людьми — тоже.

Он даже не приказывал им слушаться, нет, не так. Он хотел, чтобы они слушались, и этого было достаточно. Но Мартин точно не хотел, чтобы они теряли чувства. Хорошо было бы, чтоб страх сменялся чем-нибудь менее разрушительным, например, радостью от воскрешения, от обретения свободы. Но даже ничего не зная о чувствах и душах, Мартин понимал, что такая перемена и здоровых-то сведет с ума, не то, что бедолаг, жестоко убитых во тьме тарвудских катакомб, и двадцать лет искавших выход из тьмы или хотя бы возможность умереть по-настоящему. Вот и получалось, что он лишал их страха, ничего не давая взамен.

Странно. Не очень приятно. Но интересно. Вернется ли к ним способность чувствовать? Или вмешательство демона необратимо?

Пытаясь разобраться в этом, проанализировать собственные ощущения, понять, как они меняются, когда души — люди — выбегают из подземелья, перешагивают порог, Мартин увлекся. Так увлекался, бывало, во время рисования, когда он погружался в вихрь образов, одновременно возникающих в голове. Он  не выбирал, рисовал их все сразу. Взрыв красок, танец линий и мазков, радуга эмоций.

Эрте забирал эти картины. Уносил к себе. Куда потом девал, непонятно. Но не в том дело, а в увлеченности, в погруженности в процесс.

Чужой страх проникал в Мартина, как воздух.

Чужая ненависть ударила, как каменная стена. Нерассуждающее бешенство, ярость, жажда смерти, своей и чужой, жажда убийства… нет — разрушения. Порвать, сломать, исковеркать. Испортить.

Мартин перехватил и эти чувства, запоздал лишь самую малость. Не потому, что не успел, а потому, что хотел рассмотреть получше. Почти забыл, где находится, и что должен делать — так понравился ему этот горький, обжигающий, густой и страшный коктейль чувств, в которых не было и тени разума. Эта душа тоже принадлежала ему?

От одной только мысли об обладании чем-то подобным, стало хорошо и радостно.

Не секунды даже — доли секунд. Мгновения. Существо — ни на что не похожая тварь, в которой лишь смутно угадывались очертания человеческого тела — прыгнуло через порог. И Мартин усмирил его. Поглотил душу. Бросил взгляд на упавшее под ноги охранникам мертвое тело. Покосился на Занозу. Вроде, тот шевельнулся наконец-то?

Точно. Упырь сунул пистолеты обратно в кобуры.

За мгновения, которые понадобились Мартину, чтобы отнять душу у непонятного создания, Заноза мог выпустить в бедолагу дюжину пуль. Но он не стал стрелять. Доверяет, значит. Мартин сказал, что сможет контролировать принадлежащие ему души, Заноза в это поверил. Всё. Он и пистолеты-то достал инстинктивно. Это у него помимо разума происходит.

— Аждах, — сказал Заноза.

И до Мартина дошло. Его неугомонный упырь все это время стоял неподвижно и молча не потому, что ленился изображать живого. Он весь сосредоточился на том, чтоб понять, что происходит в подземельях. Что там у Хасана?

— Да свяжись ты с ним и спроси, — Мартин посмотрел на аждаха, снова на Занозу, — я представляю себе, как он там матерится на турецком, если вокруг такие твари. Шиаюн и не поймет, что это он с тобой разговаривает.

— Он сам свяжется, если будет нужно, — Заноза тоже смотрел на аждаха. — Один прорвался. Это еще ничего не значит. Остальных Хасан не выпустит.

И это тоже было доверие. Такое же. Даже приятно, что Заноза доверяет ему не меньше, чем своему турку. Хотя, если уж почувствовал себя настоящим демоном то, наверное, нужно оскорбиться на то, что ему доверяют так же, как обычному вампиру.

Ладно, необычному. И, да, это приятно. Не потому, что Заноза верит в него не меньше, чем в Хасана, а потому, что приятно, когда на тебя полагаются от и до. Без перепроверок, контроля и подозрений в том, что провалишь дело.

Сам Мартин никому настолько не доверял. Даже Занозе. Он отдал упырю на откуп весь Тарвуд, но только потому, что Заноза не испортил бы ничего по-настоящему важного. Ни до чего по-настоящему важного Заноза просто не добрался бы.

Мартин посмотрел на открытую дверь, в непроглядную тьму подземелья, в лабиринт тоннелей, по которым непонятный и почти незнакомый вампир вел одержимую жаждой власти суккубу к средоточию жизни Тарвуда. Этот вампир собирался убить суккубу потому, что она обидела Занозу. А перед смертью, она должна была получить силу настоящего демона. Иначе не умрет. Не насовсем.

Что-то нужно было пересмотреть. Причем прямо сейчас. То ли представления о доверии, то ли представления о важности того, до чего может добраться Заноза.  

Подземелья для Шиаюн исследовали крысы. И даже они выжили не все. Обычные призраки не обращали на них внимания и вряд ли могли причинить вред, но призраки страшные, которых Хасан называл аждахами, уничтожали все живое. Крысы сходили с ума и сами съедали друг друга.

Из всего, что делали аждахи — это было самым опасным. Они сводили с ума крыс, они могли свести с ума и вампира, а Шиаюн не знала, успеет ли убежать от него. Понимала, что не успеет. Хасан велел ей держаться за спиной, не отставать и не бояться, и Шиаюн делала все, что было велено. Держалась за спиной, не отставала… Но иногда Хасан оставлял ее, приказывал не привлекать внимания, и словно исчезал — такими стремительными становились его движения. В темноте, рассеянной лишь свечением сабли, Шиаюн не могла его разглядеть. Призраков — смазанные, туманные силуэты — и то видела лучше. И тогда она забывала приказ не бояться. Невозможно было не думать о том, что если аждахи сведут Хасана с ума, он вернется, чтобы убить ее, а она даже не успеет этого заметить.

Ее нельзя было убить обычным оружием, и необычным тоже — даже волшебные пистолеты Занозы разрушили только ее тело, которому Шиаюн очень быстро нашла замену — но лишиться тела здесь, в подземельях, означало навсегда тут и остаться. Возненавидеть все живое и защищать Ядро, вместо того, чтобы быть живой и забрать его силу.

Ее призраки не могли свести с ума, и Шиаюн понимала, что страх перед Хасаном — не наведенный. Он настоящий. Ее собственный. Когда вампир возвращался, она замирала, каждое мгновение готовая исчезнуть. Но он лишь приказывал: