Мевервильский оборотень - Колесова Марина. Страница 11

Все ждали, что дочь герцога, став женой явно против своей воли, опечалится, станет затворницей и передаст бразды правления супругу, но этого не произошло. Уже через несколько дней после свадьбы все вернулось к прежнему порядку. Каролина вновь взяла все в свои руки, и стала жестко отслеживать как все вопросы управления замком, так и герцогством. Она возобновила частые визиты в город к епископу, и ее по-прежнему везде сопровождал паж. С кузеном, ставшим ее супругом, она общалась не более чем раньше: лишь во время совместных трапез. Изменилось лишь ее обращение к нему, теперь она его величала: милорд, и еще требовала, чтобы он вместе с ней присутствовал на всех воскресных обеднях в городском храме.

К этому времени всем стало предельно ясно, что милорд Георг полностью находится под каблуком у жены. Он не то, что никогда не возражал ей, он даже пытался предугадать ее любые желания. А стоило ей только недовольно бровью повести, и он тут же соглашался с любым ее мнением, нередко при этом меняя свое на прямо противоположное, лишь бы угодить супруге. Но, несмотря на то, что жена выказывала ему явное пренебрежение, совсем скоро стало заметно, что пожелания герцога молодые супруги постарались исполнить, и тому стоит рассчитывать на то, что род его не угаснет.

Беременность нисколько не повлияла на поведение Каролины. Чувствовала она себя превосходно и, несмотря на уговоры отца и замкового лекаря, не отказалась ни от прогулок верхом, ни от длительных поездок в город и обратно, нередко возвращаясь в замок лишь под утро.

Так прошло около восьми месяцев, после чего лекарь стал настойчивее требовать, чтобы миледи Каролина хотя бы перестала ездить верхом и использовала карету. Но та была непреклонна, и ее поездки в город верхом хоть и не столь часто, но продолжились, при этом она категорически отказывалась от любого сопровождения кроме собственного пажа.

Тогда герцог в разговоре с братом Алоимусом, когда тот очередной раз наведывался в замок, намекнул, что епископу, как духовнику его дочери, стоило бы немного урезонить Каролину и призвать к благоразумию, запретив до родов покидать замок. Сам герцог после свадьбы дочери предпочитал с епископом не общаться, да и епископ почти перестал посещать замок, поддерживая лишь видимость добрых отношений.

Вернувшись в дом епископа, брат Алоимус поспешил к тому с докладом. На стук никто не отозвался и брат Алоимус осторожно приоткрыл дверь кабинета.

Епископ стоял у окна и задумчиво смотрел вдаль.

— Вы позволите, Ваше преосвященство? — Алоимус нерешительно замер на пороге.

— Да, заходи, — не оборачиваясь, проронил тот.

— Я был в замке герцога.

— И как там обстановка? — пальцы епископа тихо постукивали по оконной раме.

— Все, как и прежде… спокойно.

— Как миледи Каролина? Собирается к нам?

— Миледи — хорошо и приехать собиралась в ближайшее время. Только вот герцог хочет, чтобы до родов она больше не покидала замок, страшась, что ее поездки верхом на таком сроке могут повредить ребенку, и очень надеется, что Вы призовете ее к тому же.

— Он считает, что ребенок важнее совершенствования души ее дочери?

— Герцог боится, что если роды начнутся дорогой, то ребенок может погибнуть. Да и сама миледи Каролина пострадать, поскольку отказывается, чтобы в поездках ее сопровождал лекарь.

— Ну, значит, на то у нее есть причины… — мрачно хмыкнул епископ, — видно не особо она дорожит будущим ребенком.

— Вы что тоже считаете, что раз у миледи ребенок не от мужа будет, лучше, если он не выживет?

— Что??? — епископ обернулся к нему, — что ты городишь? Моя прихожанка ревностная христианка и блюдет все заповеди Христовы.

— Вы ведь знаете, Ваше преосвященство, что я исповедую ее мужа…, - растерянно пробормотал брат Алоимус, — так что к чему Вам передо мной пытаться миледи выгородить? Я, в общем-то, нисколько и не осуждаю ее… когда такие взаимоотношения во славу Божию, то они и не грех никакой… и, конечно же, я никогда не посмею раскрыть эту тайну. Поверьте.

— Это на что ты намекаешь? Это что на исповеди тебе ее муж такого наговорил? — епископ гневно сверкнул глазами и шагнул к брату Алоимусу, который рядом с ним выглядел как хрупкий кузнечик перед грозной птицей, и тут же испуганно залепетал:

— О, я никогда не посмею… ни в чем не посмею Вас обвинить, Ваше преосвященство. Да и доказательств у меня никаких нет. Ну мало ли что этот сумасброд мне на исповеди наговорил… Это он по слабости душевной мог… Я никогда ведь не заикался даже… это просто сейчас к слову пришлось… но я забуду, забуду все… уже все забыл… Клянусь!

— Что он тебе сказал?! — епископ навис над ним словно скала.

— То тайна исповеди… и вообще про Вас он ни словечка и не говорил… я это… по глупости все это сказал… по глупости… Пощадите, Ваше преосвященство… Вы же знаете, как я Вам предан… я б никогда не посмел кому еще… даже полслова не посмел…

— Дословно, что он сказал! — гаркнул епископ.

Испуганно вжав голову в плечи и прижав руки к груди, брат Алоимус едва слышно выдохнул: — Он открылся, что миледи не подпускает его к себе, вообще ни разу не подпустила… поэтому он считает, что ребенок у нее будет от святого духа, чтобы отца ее на старости лет порадовать, и я не стал его в этом разубеждать, сказал — бывает.

Епископ судорожно сглотнул и, отступив от него, хрипло проговорил:

— Иди, брат Алоимус.

— Да, конечно, Ваше преосвященство… только поймите, я лишь Вам, и не посмею больше никому… никто больше не узнает… я даже исповедуюсь лишь Вам… — клятвенно запричитал тот, низко склоняясь.

— Иди! — епископ повысил голос, раздраженно махнув рукой, и брат Алоимус тут же выскользнул за дверь.

Епископ вновь шагнул к окну и вцепился рукой в раму. Сердце его рвалось от боли, и ревность туманила разум. Та, которую он искренне полюбил и привык считать принадлежащей ему хотя бы сердцем, как оказалось, лгала… Лгала даже на исповеди…

Через некоторое время в голове сверкнула шальная мысль, что может, и вправду непорочно зачала она. Эту мысль тут же сменила другая, что если все же она на самом деле любит кого-то другого, ему остается только обвинить ее в ереси и казнить… Потому что жить подле нее, осознавая, что ее любовь была лишь ложью, унизительно и невыносимо… Но столь же невыносимо, наверное, будет и жить без нее… без ее мелодичного и проникновенного голоса, бездонных глаз в которых можно утонуть и без ласковых прикосновений, в которых было столько нежности… Нет, он не убьет, он возьмет ее силой и заставит полюбить… полюбить истинно так, как притворялась… или нет… вполне возможно, вся ее любовь это дьявольское наваждение, и лучшим выходом будет сжечь ее как ведьму, чтобы не поддаться на козни лукавого. Мысли путались и рвали сознание болью.

Епископ раздраженно затряс головой, отгоняя бестолковые и столь противоречивые мысли, и начал вслух читать молитву, пытаясь успокоиться. Закончив читать, он почувствовал, что вновь обрел спокойствие и ясность мышления. Облегченно вздохнув и перекрестившись, он решил, что вначале разберется во всем и узнает правду, и лишь после этого будет думать о том, что делать дальше.

Правду легче всего было узнать от пажа Каролины, которого она все время держала при себе. К тому же епископ помнил, что мальчишка был сыном колдуна, и его было очень удобно в случае необходимости обвинить в любых смертных грехах и не только пытать, но и казнить без всякого суда и дознания. Поэтому он тут же приказал двум доверенным слугам, как только миледи Каролина приедет, скрытно и не привлекая ничего внимания, отправить ее пажа в подвал, а его лошадь увести из стойла, имитировав побег мальчишки.

Каролина не заставила себя долго ждать, приехав на следующий же день. Епископ встретил ее по обыкновению тепло и радушно, даже не показав вида, что сомневается в искренности ее к нему отношений. И далось ему это без особого труда, потому что рядом с Каролиной не верить в искренность ее чувств было практически невозможно. Такие любовь и ласковое тепло она излучала одним своим видом. Епископ за весь долгий вечер рядом с ней не раз ловил себя на мысли, что, пожалуй, все лучше оставить так, как есть и не пытаться докопаться до истины, выясняя от кого у его пассии будет ребенок. Однако желание узнать правду все же занозой свербело в его душе и не давало покоя.