Хозяин таёжного неба (СИ) - Лукин Андрей Юрьевич. Страница 4

В крохотном помещении одиноко горбился за столом и разговаривал сам с собой хрупкий стареющий юноша с трагически заломленными бровями. Перед ним стояли рюмка и стакан (оба с чем-то прозрачным) и полная пепельница окурков. Некоторые ещё дымились.

Рассеянно кивнул вошедшему и продолжил – в пространство.

– Да, разумеется! – с ядовитой картавостью разглагольствовал он. – Тот, кто рифмует «ужас» и «дружишь» достоин удара шканделяброй. Однако, блин, нужно, блин, учитывать, что поэт-то он уже пожилой, шепелявенький… Он же, блин, вместо «ужас» произносит «ужиш»! «Ужиш – дружишь»… Чем не рифма?

Видимо, перед опером Мыльным сидел один из тех рафинированных интеллигентов, что, стесняясь собственной интеллигентности, усиленно оснащают речь сорными словечками. «Блины» у него выпекались с частотой прямо-таки поразительной. И это во внутреннем-то монологе!

Впрочем, как выяснилось, слушатель у стареющего юноши всё же был. Точнее, слушательница.

– Ты когда закусывать будешь, Серёженька? – послышался из-за стойки полный трагизма женский голос. – Салатик, а? Капустка! С брусничкой!

– Не могу, я в запое, – последовал меланхолический отказ.

Старший оперуполномоченный Мыльный поздоровался с барменшей и поинтересовался, пьют ли здесь кофе. Выяснилось, что пьют. Меланхолический Серёженька произвёл тем временем птичий глоток из рюмки, потом Евгений из стакана.

– Слышь, Серёга, – позвал опер, точно зная, что будет принят за какого-нибудь полузабытого знакомого. – А правда Ваня Пушков от руки «Цыган» переписал?

Губы юноши язвительно скривились.

– Причём блистательно, – молвил он. – Без черновиков и помарок. Сразу набело. Куда там Пушкину… – Спохватился и добавил: – Блин!..

Что ж, начало беседе положено. Теперь можно смело переводить разговор на личность покойного. Но тут во внутреннем кармане Серёжиного пиджака зазвучало что-то из классики – и стареющий юноша извлёк сотовый телефон.

– Ну? – сказал он в трубку. И сразу же сорвался на визг: – Ты с оплатой, блин, определился? Ты с оплатой, блин, определись! Да… Да… Девочки есть! Могу прислать Софочку… Что? Сразу в номер?!

Старший оперуполномоченный невольно навострил ухо. В какой номер? В гостиничный?

– С ней ты договоришься?.. Ты, блин, со мной сначала договорись!

Круглолицая барменша поставила перед старшим опером чашечку растворимого кофе.

– О чём это он? – негромко спросил тот.

– Серёженька-то? А он детский журнал издаёт. «Кренделёк» называется, может, видели? Красочный такой! Художницы у него. Ну вот он их ещё и в другие издания пристраивает…

– А кто он вообще?

– Первый поэт России, – с гордостью шепнула барменша.

Старший оперуполномоченный недоверчиво оглянулся на гостеприимно распахнутую дверь бара.

– На Аллее, блин, снимешь! – кричал в трубку второй по счёту первый поэт России. – Там их полно – сидят, шаржи малюют… Они тебе, блин, такого изобразят!.. – фыркнул, отключился и, спрятав телефон, вновь нахохлился над столом.

– Про Пешко слышал? – выждав минуту, как бы невзначай полюбопытствовал опер.

Не спеша с ответом, стареющий юноша вновь омочил уста сначала в рюмке, затем в стакане.

– Рифма должна быть нравственной, – назидательно сообщил он – и замкнулся, замолчал.

– Это как? – опешил Мыльный.

– Нельзя рифмовать «мелочи» и «желчи».

– Почему?

Нетрезвый педант взглянул на опера с сожалением.

– Во-первых, неточно, – буркнул он.

– А во-вторых?

– А во-вторых, «жёлчь» пишется через «ё». В словари тоже иногда надо заглядывать.

– А кто так рифмовал? Пешко?

– А это ещё кто, блин, такой?

Вместо третьей главы

Выяснилось… Да собственно говоря, ни черта не выяснилось. Судя по всему, убиенный Николай Пешко был из числа тех самородных поэтов, что, начав сочинять в зрелом возрасте, несут тетрадку стихов не в Союз писателей, а прямиком в администрацию района, города, а то и области, где предъявляют положительную характеристику с места работы и на этом основании требуют немедленного издания книги за казённый счёт. Тут, кстати, есть свой резон, поскольку Союз писателей в наше рыночное время вообще мало что решает.

Единственный, кому смутно припоминалось, будто покойный появлялся пару раз на заседаниях литературной студии, был всё тот же Ваня Пушков, однако благоговейному человеку вполне могло и померещиться.

Впрочем, и секретарша Руся, наморщив лобик, тоже воскресила в памяти (а может, придумала) серенького такого, с залысинами… Кажется, поэму приносил. Шоколадку оставил… Ну, это они все оставляют…

Никакой, однако, рукописи Николая Пешко в списке рецензируемых произведений обнаружить не удалось.

Уже подходя к родной конторе, старший оперуполномоченный столкнулся на перекрёстке с девчушкой, совавшей прохожим что-то рекламное. Поверх джинсы на раздатчице был бледно-жёлтый нейлоновый жилетик с огромной чёрной буквой «ё» на груди. Быстро, заразы, ориентируются! С перепугу возьмёшь…

Опер, не глядя, сунул листовку в карман и нырнул в переход.

Стоило Алексею Михайловичу переступить порог и увидеть оцепеневшего перед монитором Славика, стало ясно, что за время пребывания Мыльного в Доме литераторов ситуация вновь изменилась к худшему.

С секундным запозданием молодой сотрудник оглянулся на звук открывшейся двери. Глаза у Славика были очумелые.

– Вам письмо, Алексей Михайлович, – с запинкой доложил он, уступая место у компьютера.

Алексей Михайлович Мыльный сел, подался к экрану.

«Dear Boss», – нахмурившись, прочёл он.

Далее, впрочем, неведомый корреспондент перешёл на русский.

Старший оперуполномоченный покосился на Славика. С таким лицом только на похоронах присутствовать. В почётном карауле. Мыльный крякнул и вновь сосредоточил внимание на экране.

Стиснув зубы, старший оперуполномоченный перечитал послание ещё раз.

– Слушай… – бесцветным голосом позвал он. – Текст какой-то знакомый, а? Тебе это ничего не напоминает?

– Напоминает… – столь же бесцветным голосом отозвался Славик. – Разрешите, Алексей Михайлович?..

Опер Мыльный чуть отодвинулся от компьютера, пропуская Славика к клавиатуре. Вскоре на экране возникло:

«25 Sept. 1888. Dear Boss…»

И дальше всё по-английски. В предпоследней строчке мелькнуло только что читанное «Jack the Ripper».

– Что это? – отрывисто спросил Мыльный.

– Письмо Джека Потрошителя начальнику Лондонской полиции… – виновато объяснил Славик.

– Русский перевод есть?

– Вот…

Достаточно было беглого взгляда, чтобы убедиться в очевидной схожести двух посланий. Несомненно, новоявленный Джек использовал в качестве образца письмо своего знаменитого предшественника.

Старший опер порывисто сунул руку в карман – и что-то там зашуршало. Извлёк вместе с носовым платком взятую на перекрёстке листовку. Скомкал, хотел кинуть в урну, но не кинул – расправил вновь. Посерёдке мятого бумажного прямоугольника жирно чернела одинокая буква «ё».