Хозяин таёжного неба (СИ) - Лукин Андрей Юрьевич. Страница 7
– Но первую книжку-то…
– А первую книжку с буквой «ё» издал Дмитриев. А вся слава – Карамзину! Везде одно и то же, Вячеслав, везде и всегда… Так что добро пожаловать в наш маленький серпентарий.
Тут совершенно некстати сотовый телефон Славика заиграл «Мурку». Звонил Мыльный. Пришлось извиниться и выйти в коридор. Там было дымно и людно – народ подтягивался на литстудию. Славик выбрался в вестибюль, где выслушал совершенно несущественные, на его взгляд, установки начальства и собирался уже вернуться в зал, когда из распахнутой двери приёмной раздались звуки, несколько неожиданные для обители муз.
Заглянул краем глаза. В приёмной какой-то сильно подозрительный тип (вылитый доктор Лектор из «Молчания ягнят») лапал яркую блондинку, а та с визгливым хохотом била его по рукам.
– Исаич! – кричала она. – Ты – старый сатир!
– Это верно, – с довольным марсианским уханьем отвечал тот. – Я – мужик юморной…
Народ тем временем помаленьку перемещался из коридора в зал, а кое-кто и в примыкающий к залу барчик. Кажется, не соврал Пётр Пёдиков: были здесь и малолетки, и зрелые дамы, затесался даже какой-то бритоголовый отморозок. Похоже, музам было наплевать не только на возраст, но и на социальный статус тех, кого им припало посетить.
Потом внезапно открылась дверь бара, и на пороге возник уже знакомый читателю Сергей Овсяночкин.
– Первое наше заседание, – скорбно известил он, воссевши во главе стола, – совпало, к сожалению, с печальным событием. Предлагаю встать и почтить молчанием поэта Николая Пешко. Трагически погибшего.
– А кто это?
– Понятия не имею. Говорят, приходил на студию.
Зашушукались встревоженно.
– Кто такой?
– Чёрт его знает…
– А что значит «трагически погибшего»?
– «Трагически погибшего» – значит, от руки маньяка, – сухо пояснил новый руководитель литстудии.
– А-а… Того? Который «ё»…
Загремев стульями, встали, примолкли. Сели.
– Тем не менее жизнь продолжается, – вмиг повеселевшим голосом объявил Овсяночкин. – Предупреждаю сразу, блин: за ассонансы буду убивать.
– Ассонансы – это что? – тихонько спросил недоучка-филолог Вячеслав своего нового друга Петра.
– Неполная рифма, – шепнул тот в ответ.
– Кто рифмует «простор» и «простой», – неумолимо продолжал Овсяночкин, – внутренне, блин, картав. Он картав мысленно. Слова ещё не произнёс, а уже скартавил…
– Служить – так не картавить, а картавить – так не служить, – раскатисто произнесли на том конце составного стола.
– Кто это сказал? – вскинулся Овсяночкин.
– Я-а… – невозмутимо отозвался некто осанистый и пучеглазый. Судя по выправке, отставной военный.
– Нет, я спрашиваю, автор, блин, кто?
– Генералиссимус Суворов.
– Правильно мыслил генералиссимус, – одобрил Овсяночкин.
– А стихи писал плохо, – уел Пётр Пёдиков.
И собрание взорвалось. Заспорили, зашумели. Да что там Суворов? В восемнадцатом веке один Богданович стихом владел! Па-зволь! А Державин? Достали уже своим Державиным!.. Пушкин о нём что говорил? Думал по-татарски, а русской грамоты не знал за недосугом!..
Накопилось, видать, наболело.
Славик ошалело крутил головой. Бывший студент филфака, он и представить не мог столь панибратского обращения с классиками. А тут ещё выясняется, что Суворов стихи писал. Надо же! Генералиссимус, серьёзный вроде человек…
– Народ-точка-ру!.. – надрывался Овсяночкин, колотя ладонью по краю стола.
Кое-как добился тишины, но воспользоваться ею не успел.
– Чтобы закруглить державинскую тему, – тут же влез скороговоркой в паузу (как будто для него устанавливали!) елейный голосок Петра Пёдикова. – «Гений его можно сравнить с гением Суворова – жаль, что наш поэт слишком часто кричал петухом». А. С. Пушкин. Конец цитаты…
– Народ-точка-ру!!!
Слава богу, угомонились.
«Дурдом „Ромашка“, – мысленно хмыкнул Славик и с сомнением огладил нагрудный карман, где лежало чужое стихотворение. Может, застесняться и не читать? Расколют ведь на раз! Вон они все какие… нахватанные…
Однако, пока он колебался, случилось неизбежное.
– Кто нас сегодня чем порадует? – недобро полюбопытствовал руководитель литературной студии.
– Вячеслав Иванов, прошу любить и жаловать, – немедленно выдал новичка Пётр.
– Ого! – с уважением сказал кто-то.
– Иванов или Иванов? – уточнили с дальнего конца стола.
Славик опять не понял, в чём тут прикол.
– Вставать надо? – глухо осведомился он и встал.
– Сколько у вас стихов?
– Один.
– Длинный?
– Н-нет…
– Ну… читайте…
Славик достал и развернул сложенную вчетверо бумажку. Запинаясь, прочёл.
– Глазами можно посмотреть? – спросил Овсяночкин.
– Да, пожалуйста… – Славик передал ему листок.
Руководитель студии упёр локти в стол, взялся за голову и надолго оцепенел над красиво переписанным стихотворением. Остальные тоже молчали. «Ещё один мент родился, – подумалось Славику. – Или даже два».
Наконец Овсяночкин поднял незрячие глаза, пошевелил губами.
– Ну что ж… – вымолвил он. – Техника пока ещё, конечно, хромает, но в целом… Давно пишете?
– Да так… – неопределённо отозвался Славик, однако этого, к счастью, оказалось достаточно.
– Раз уж рифмуешь «прелесть» и «шелест», – сварливо заметил Овсяночкин, – то и дальше надо, блин, так же чередовать. Как у Ходасевича: «хруст» – «грусть», «мир» – «ширь»… Ну а «дерёв»-то почему через «ё»?
– Да-да, – озабоченно молвил главный (после маньяка) ёфикатор. – Я думал, мне послышалось…
– Обычная описка, – вступились за Славика.
– Какая описка? Там рифма!
– Неужели «рёв» – «дерёв»?
– Да нет. Если бы «рёв»! «Вечеров».
– Правда, что ль?
– Совсем уже с этой буквой «ё» рехнулись…
– Так! Народ-точка-ру! – Овсяночкин хлопнул ладонью по стихотворению и, погасив шум, снова обратился к Славику: – Чувствуется, Тютчева вы любите. Это хорошо. Но меру-то, блин, знать надо? Сами смотрите: «…в светлости осенних вечеров…» Потом: «…кроткая улыбка увяданья…» Центонность центонностью, а это уж, блин, прямое эпигонство получается…
Вячеслав Иванов крякнул и потупился. Честно сказать, стихотворение это он по простоте душевной переписал из Тютчева целиком. Без черновиков и помарок. А что оставалось делать, если никто из знакомых Славика стишками не грешил?
Рисковал. Конечно, рисковал. Можно сказать, по краешку ходил.
– «Дерёв»… – недовольно повторил Пётр Пёдиков. – Нет, господа, это профанация. Так нельзя…
– Лучше переёжить, чем недоёжить… – глубокомысленно изрёк кто-то. – Откуда мы знаем, вдруг этот серийный убийца тоже член литстудии!
Во внезапно павшей тишине жалобно ойкнул девичий голос. Кое-кто принялся озираться. Кое-кто уставился в ужасе на горбатенького Петра Пёдикова. Тот ощерился и обеспокоенно закрутил хвостиком.
– А что? – всё так же задумчиво продолжал бритоголовый (ошибочно принятый Славиком за отморозка). – Я считаю, весьма ценное приобретение. Наслушался Петрушу – пошёл всех мочить за букву «ё». Послушает Серёжу – начнёт мочить за ассонансы… Только так грамотность и повышать. Культуру стиха опять же…
– Васька, чёрт!!! – вскочила широкобёдрая матрона в кожаной лёгкой куртейке и огромном клоунском картузе. – Прекрати! Всю студию распугаешь! Серёжа, скажи ему!
Сергей Овсяночкин сидел, пригорюнившись и по-бабьи подпёрши кулаком щёку. Ответил не сразу.
– Да нет… – молвил он наконец со вздохом. – Чепуха это всё. Ну вот, блин, разбирался Джек Потрошитель с проститутками – и что? Проституция же от этого не исчезла, блин…
Его прервал истошный женский крик.
Первым в коридор, естественно, выскочил Славик. Достигнув вестибюля, столкнулся с давешней яркой блондинкой (секретаршей секретаря Союза писателей, как выяснилось впоследствии). Она как раз набирала воздух для нового вопля.