Без Предела (СИ) - Лобанова Елена Константиновна. Страница 55

Орудие шаманского труда вышло увесистым и корявым, как и все творения бывшего Оружейника. Ни один уважающий себя шаман не польстился бы на коровью шкуру, натянутую на железный обруч от бочки. Но Жры был воином и увесистый щит с бубенчиками его не смущал. Сульс ваял условно-музыкальный инструмент со слов орков, так что ничего нетипичного в своем творении не видел. Впрочем, он не видел нетипичного, даже когда его натурщики шарахались от своих портретов. Не смутил художника и редкостный энтузиазм Темных, которые готовы были выполнить любую его просьбу. Стоило только заикнуться насчет бубенчиков, колокольчиков или, на худой конец, старых погремушек, как пара быстроногих гонцов рванула вниз к предгорьям. Тяжелое и железное Сульс любил, и поэтому был крайне рад целой корзине медных бубенцов. Коровы в нижней долине теперь паслись тихо, без лишнего звона. Роспись шкуры таинственными рунами далась художнику без труда и долгих размышлений. Эти руны были самыми таинственными на свете — никто, включая самого Сульса, не знал, что означает круговой узор из четырнадцати хвостатых закорючек или — каждая закорючка в отдельности.

С изображением тотема на бубне всё оказалось еще проще. Тотемом клана Жры была сова. А у совы, по мнению Сульса, были две самые главные приметы — круглые глаза и клюв крючком. Перья птице художник решил не рисовать. Сульс считал, что шаманство — это сплошной символизм и лишние детали тут ни к чему. Главное, что оба знают — И Великий и начинающий шаманы — это сова. Но настоящие перья, пара подвешенных пучков, все-таки были нужны. Темные сначала принесли куриные. Жры с негодованием отверг вопиющее оскорбление своему тотему. Тогда добровольные помощники изловили-таки горного орла и оскорбили эту гордую птицу. Жры был счастлив — он заявил, что Сова будет очень довольна. Сульс так и не вник в подробности противостояния кланов орлов и сов — вторую половину дня он был занят изготовлением амулетов. Этими побрякушками предполагалось увешать начинающего шамана, и чем гуще — тем лучше.

Что такое амулеты Сульс знал точно — обереги от всего чего ни попадя, начиная от страшной смерти и заканчивая бородавками. Таких было полно в любом селе — над дверью каждого дома и на каждом суеверном селянине. Селянки, те и вовсе детей без оберега от дурного глаза из дома не выпускали. Жры гордо сообщил, что ничего не боится, и Сульс может спасать его, от чего сам считает нужным. Сглазить красоту орка было уже никак невозможно. Но его можно было внезапно убить чем-нибудь острым, отравить или покалечить. Оружейник расширил список на сопутствующие обстоятельства, и количество амулетов вышло достойным. Оставалось только соотнести подобное с подобным, без чего ни один символизм не обходится. Темные и здесь не подвели и натащили целую кучу пригодного хлама — даже самому искать не пришлось.

Даэрос поначалу не понял, во что одет Жры, и думал, что виной тому — расстояние. Но и во время воспитательной беседы, когда орк находился от него всего лишь в другом конце комнаты, он не сразу разобрался что к чему. Их командующий был увешан негодными бытовыми предметами, рваными тряпками и щеголял в странной набедренной повязке из клочков кожи поверх штанов. Пришлось спрашивать. Оказалось, что это были они — амулеты. Сульс не собирался идти проторенным путем шарлатанов — мешочки с травками, могильным прахом и прочей чепухой. Подобное — так подобное. В набор защитных средств от внезапной смерти он включил почти все, от чего эта смерть могла произойти. Топорище на шею — против смерти от топора или секиры, рукоятку ножа на пояс — против смерти от ножа, ручка старой кастрюли надежно защитила Жры от отравления, а пучок куриных перьев — не пропадать же добру — от удушения подушкой. Веревка, охраняющая от того же удушения, но уже веревкой, стала поясом, на котором разместились не такие сильные амулеты на случай различных увечий: сломанная куриная лапа — от переломов, исполосованная тряпка — от порезов, расплющенная медная чаша — чтобы в пропасть не сорвался и не расшибся в лепешку: горы же кругом, и даже клок волос самого Жры — от сумасшествия и последующего самоубийства. Вяленым мясом — от голодной смерти — Сульс разумно решил Жры не украшать и обошелся кусками кожи с изображением различных съедобных животных. Сами по себе быки, овцы и свиньи были съедобны, но ровно до тех пор, пока их не нарисовал Сульс. Те страшные монстры, которые оберегали орка, могли сами сожрать кого угодно.

Даэрос не подозревал, что учиться сдержанности ему придется так скоро. С одной стороны, Великий Открывающий продолжал пребывать в дурном настроении и не собирался интересоваться деталями безобразной выходки. Он хотел втолковать двум горе-шаманам, в чем они были неправы в общем, а не слушать их пояснения о том, для чего у Жры на лбу красуется утиный манок. Оказалось, что удача на него должны была реагировать не хуже утки. Но с другой стороны, Полутемный не утратил природного любопытства, а хитрые вывихи сознания художника были не менее загадочны, чем тайна Оплодотворительниц. Или — чем большая говяжья кость, увитая кружевами. Этот предмет Жры тискал на протяжении всей обвинительной речи Открывающего и смущенно теребил на нем кружавчики. Ситуация теряла всякую серьезность, по крайней мере, для Даэроса. Мосол он у Жры отобрал, а на риторический вопрос "Что это за безобразие?" получил развернутый ответ Сульса. Перед самым началом камлания шаманы хватились важного предмета — била. Так увлеклись амулетами, что совершенно запамятовали о том, что в бубен полагалось стучать чем-нибудь большим и страшным — лучше лопаточной костью дикого зверя с выжженными на ней заклинаниями. На такие изыски времени не осталось, к тому же Жры хотел что-нибудь красивое — от несчастной любви его ничем так и не оберегли. Обошлись большим коровьим мослом, а на красоту неизвестная Темная доброжелательница пожертвовала кружевную ленту. Чья это лента, добровольные помощники Сульса так и не сказали. Но орк с живописцем единогласно утверждали, что Таильмэ просто очень стеснительна.

Только когда молодой шаман в сопровождении Великого Шамана появились на драконьей площадке, им стала понятна редкостная услужливость Темных. На камлание явились посмотреть все, кроме стражей проходов. Даже Правительница Инэльдэ пришла. По этому поводу художник пребывал в эйфории и выпадать из такого блаженного состояния не собирался.

Даэрос тщетно пытался доказать Сульсу, что дело было вовсе не в его таланте, а в азарте Темных. Он даже пообещал "наградить" его кружевным мослом по голове, если в следующий раз Оружейник сотворит что-нибудь без разрешения. И вот тут-то Сульс и довел его до тихого бешества. Этот новоявленный адепт шаманизма заявил, что разрешение он получил от Правительницы, а раз такового недостаточно, то он "вообще не понял, кто здесь главный". То есть, сделал вид, что напрочь забыл кто для него, Сульса, главный и к кому он нанимался на службу. Наглый живописец, как бы между прочим, причислил себя к подгорным подданным Амалироса. Разъяснять ему кто главнее — Амалирос, Даэрос как родственник Амалироса или Инэльдэ, и как они делят власть, Ар Ктэль счел ниже своего достоинства. К тому же это было бесполезно: после такого массового внимания к его персоне Сульс был в восторге от себя, своих творений и вполне уверился, что он — гений. А раз так, то никакие Открывающие, Закрывающие и Амалиросы не могут рассчитывать на его внимание к их суетным мелким делишкам. Одним словом — зазнался. Окончательно.

Даэрос не был, как Нэрнис, специалистом по тонким человеческим переживаниям и душевным завихрениям. Но с подобными оголтелыми творцами сталкивался. Слава Создателю — не лично, но и не личного знакомства хватало, чтобы понять, откуда такой не-Светлый ветер дует. Что в столице Империи, что в крупных городах — везде имелись свои творческие личности, которые требовали уважения к себе и своему сумасбродству. Конечно, до Сульса им всем вместе взятым было далеко. Они жаждали общественного одобрения, а Сульс каждый день одобрял себя сам. Восторженные вопли тысячи Темных лишь увеличили его самомнение. Но все-таки он, так же как и его собратья по творческим потугам, пользовался попустительством, которое выражалось в сакраментальном "художника может обидеть каждый". При этом подразумевалось, что ранимых творцов обижать нельзя.