Иногда оно светится (СИ) - Акай Алиса. Страница 78

Незаметно так звучит.

— Понимаю.

— И у меня никогда не было желания писать стихи. У нас ведь это не развлечение и не песня, это тяжелая работа, вроде как выдалбливать из камня статуи.

— Ты будешь писать стихи, — пообещал я, — И такие, что Бьорн удавился бы собственным галстуком, если бы услышал их.

— Ты думаешь? Нет, серьезно?

— Я обещаю.

— И я увижу море, которое светится?

— И море тоже. Это будет за пару дней до того, как прибудет корабль.

— Мне кажется, — Котенок сделал небольшую паузу, — Мне кажется, я смогу писать… После того как увижу это море.

— Сможешь. Я покажу тебе море.

— Точно? — с внезапной подозрительностью спросил он, глядя мне в глаза, — Ты обещаеь мне, Линус? Покажешь море, которое светится?

Я почувствовал — это для него очень важно. У сердца вдруг обнаружились углы, очень острые.

— Я уже обещал, — сказал я твердо, — И я клянусь тебе. Ты увидишь светящееся море.

— Хорошо. Я тебе верю.

— конечно веришь. Больше-то тут на этой планете верить и некому.

Я засмеялся, подхватил еще не высохшего Котенка на руки и понес в спальню. За нами оставались влажные серые следы.

ГЛАВА 19

Это было хорошее время. И это было странное время.

Оно оставило в душе оттиск, мерцающий теплый след, вдавленный так глубоко, что отскоблить его невозможно было бы ни одним резцом. Даже если у кого-нибудь получилось бы залезть резцом в самую душу. Это было не просто время, это был кусочек, подаренный нам вечностью, подарок для двоих — для меня и Котенка. Время не текло сквозь нас, мы не чувствовали его бега, как укрывшийся за стеной человек не чувствовует порывов ветра. Мы сами создали свою стену, маленькую, хрупкую, местами из перекаленного или сырого кирпича, неровную, наивную, но стену. И впервые у меня появилось ощущение того, что обычно называют чувством дома.

У меня было много домов. Замок на Герхане — грозный, призванный вселять ужас во врагов и уважение в союзников, кусок камня, поднявшийся причудливыми резкими чертами высоко над землей. Внутри он был наполнен тем, чем обычно наполнены старые замки — громадными лестницами, на которых любой случайный шаг звучит торжественно и весомо, чертогами, такими большими, что в них всегда казалось сыро, библиотеками и покоями, где вечно витал аромат прошедших лет — немного пыльный, но приятный запах времени. Кабина моего штурмовика.

Тесная, но по-спартански уютная, просто небольшое пространство размером не больше пары квадратных метров.

Кокпиты герханских кораблей — произведение искусства, такое же, как и сами корабли. Ты чувствуешь себя сидящим верхом на огромном звере, каком-нибудь старинном драконе, бронированном, огромном, всесокрушающем, которому под силу сжигать огненным дыханием целые поля, а ослепляющим взглядом уничтожать планеты. Ты чувствуешь его мощь пальцами, его взгляд — это твой взгляд… Это тоже был мой дом. Были и другие дома — Венера, Саль-Го,

Ганнимед, Транайен. Бесчисленные кубрики, казармы, комнаты, в которых побывало столько людей, что даже пыль в них кажется стерильной, безжизненной. Там жизнь течет ровно и уверенно, нарушаемая лишь только визгом зуммера боевой тревоги.

Дом. То место, для которого в сердце отделен маленький, но особенный кусочек. Где чувствуешь себя иначе, стоит лишь переступить порог.

Мне пришлось прожить много лет, прежде чем я нашел свой дом.

— Мне кажется, что я всегда жил здесь, — признался как-то Котенок, гладя неровную стену, — А там, где я родился — это был не мой дом, а так… Временный дом. Сейчас я уже не хочу туда.

Весна врывалась в наш дом, стоило только открыть дверь или выйти на карниз. Она штурмовала маяк как беспощадная фурия, не уставая, просачивясь в самые крохотные щелки и наполняя воздух внутри ароматами, от которых ноги становились легче, а у вина появлялся незнакомый до этого привкус. А ведь я видел уже три весны здесь…

Весна не умела отступать, она завоевывала метр за метром и не намеревалась успокоиться, пока останется хоть что-то, не обоженное ее дыханием. Поздняя, как всегда на этой планете, она до последнего скрывалась, прячась то в легком клекоте прозрачных волн, то в небе, которое день ото дня делалось все чище. Чтобы потом обрушиться всесметающим ураганом, закружить голову, опьянить. Весна — это водоворот, из которого нельзя выбраться. И сколько было в жизни этой весны, кружащей, искрящейся, обжигающей то холодом, то жаром, сколько было этой бессонной весны, не устающей перебирать легкими прохладными пальцами ржавые струны в душе, сколько ее было… Чувствуя лицом ее поцелуи, хотелось сладко зажмуриться — так, как умеешь только в детстве, до самозабвения, раствориться в ней хоть на минуту — чтобы эту минуту быть не человеком, уставшим и неуклюжим комком биомассы, а огненным лучом, в котором танцуют пылинки, невесомым, пронзительным и прекрасным как копье, падающее с неба.

Котенок тоже чувствовал это и, хоть старался и не заговаривать на эту тему, смущаясь себя, подолгу сидел на карнизе или спускался на косу, неотрывно глядя в небо. Наверно, он тоже хотел дышать не воздухом, а самой весной. Обычно он исчезал рано утром. Сонный, яростно трущий глаза и потягивающийся, он бурча под нос. одевался и зевая уходил на кухню чтоб выпить там кофе. Он никогда не будил меня, но всегда, перед тем как уйти, садился на корточки рядом со мной, долго смотрел на мое лицо, оперевшись подбородком о кулаки, потом целовал и бесшумно выходил. Если я просыпался к тому моменту, я не открывал глаз, наблюдая за Котенком через тонкую щелочку неплотно прикрытых век. Ранее солнце, запутавшись в ресницах, освещало все крошечными как мельчашйие капельки воды огоньками. Котенок аккуратно приоткрывал дверь на карниз, но так, чтоб меня не будил тревожный и прохладный рассветный бриз, спускался вниз. Обычно я сразу же одевался и спускался за ним, выждав несколько минут, пока он умоется и выпьет кофе на кухне. Он предпочитал не есть с самого утра, ограничиваясь чаем или кофе, иногда выкуривая тайком от меня сигарету. Поэтому у меня было время.

Если он поднимался затем обратно, я успел юркнуть под одеяло и принять прежнюю позу. Подозрительно глянув на меня, Котенок выбирался на карниз, садился, свесив ноги и долго не двигался. Я видел, как на его обнаженном по пояс теле играет солнце, а кожа становится все светлее и светлее, превращаясь из смуглой почти в бледную. Он сидел, подставив себя ему, впитывая лучи, и мне казалось, что он вот-вот начнет светится изнутри.

Он не пел, не декламировал стихов, он вообще не шевелился. Сидел и смотрел. И тогда в какой-то момент мне начинало казаться, что он опять одинок. Что заблудившийся звереныш, долго тыкавшийся носом в подставленную ему ладонь, с тоской выбирается на поверхность и смотрит на свет, как бы вспоминая то время, когда этот свет был смыслом всей его жизни, как у летящего сквозь вечную ночь мотылька. Тогда я чуствовал, как сердца касаются знакомые ледяные когти и уже не мог лежать и притворяться спящим. Я выходил, обнимал его и он всего радостно вздрагивал, когда слышал мои шаги или дыхание. Ему не было нужды оборачиваться, он чувствовал меня так, как чувствовал солнце, даже с закрытыми глазами. И тогда мы еще долго сидели молча, приникнув друг к другу и глядя вдаль. В такие времена от слов не было толку, мы и не пытались их использовать. Слова сыпались бесполезными щепками, от них не было проку. Но слова — это глупость, к чертям слова…

Если с утра было тепло, Котенок выбирался наружу, накинув на плечи мою куртку. Гардероб жены полковника при всей своей изысканности и многообразии имел один существенный недостаток — там почти не было теплых вещей. К счастью, мне удалось отучить Котенка от юбок и платьев, да он и сам их не любил, одевая их только чтобы угодить мне. В быту он предпочитал облегающие штаны или шорты с гольфами, хотя иногда, дурачась, мог натянуть какие-нибудь невообразимой расцветки ботфорты или чулки. Еще он любил корсеты, но и здесь проявлялась его любовь к глухим монотонным цветам, чаще всего черному. Утянув талию так, что мне становилось страшно даже при взгляде на него, Котенок чувствовал себя прекрасно. Может, потому, что эта одежда не стесняла его движений и позволяла не заботиться о себе. Он едва ли не кувырком скатывался вниз, выходил на косу и сидел там на корточках, время от времени просеивая сквозь пальцы крупный острый песок. Несколько раз он купался — скидывал вещи, осторожно и очень медленно входил в воду, но никогда не заходил глубже чем на метр. Я предупреждал его о том, что дно в это месте очень неровно и достаточно отойти совсем немного чтобы уйти с головой под воду, туда, где вполне могут поджить репперы или даже молодой шнырек. Но, думается мне, Котенок боялся не этого.