Иногда оно светится (СИ) - Акай Алиса. Страница 79

Он был не из тех людей, которые боятся врагов, пусть даже эти враги невидимы и опасны. Он все еще боялся моря.

Для него море было чем-то сверхъестественным, как разумное море в произведениях старых писателей-фантастов или огромная невообразимая амеба. Он мог касаться его, несмело, как ребенок, изучающий что-то новое и очень страшное, мог зайти неглубоко, но не более того. В его взгляде, каждый раз, когда он смотрел в ту сторону, всегда появлялась призрачная паутинка, которую я расшифровывал как почтение и страх перед чем-то настолько огромным и внушительным.

Мне часто приходилось расшифровывать его, и это была та работа, к которой я не мог подключить стационарный дешифратор или вычислительный центр. Мне хотелось думать, что я понял его, дошел до самого дна, сумел коснуться его души, но проходил день — или час. Или минута — и я видел, что за преградой изумрудных стен всегда останется что-то, до чего я не сумею дотянуться. Недосягаемое, как свет солнца, к которому можно идти всю жизнь. Я ловил каждый его взгляд, движение, каждое изменение выражения на лице, жест. Но есть вещи, которые сделать не под силу. Я изменил его, открыл часть его души, соединился с ним, по понять его так, как себя, я не мог. И раз за разом я откатывался, ослепленный изумрудным сиянием, каждый раз обещая себе, что рано или поздно для меня не останется преград. Рано или поздно…

— Ты так внимательно смотришь на меня, — сказал Котенок, отхлебывая вино. «Шардоне» для него было немного крепковато, он разводил его водой, — Что ты хочешь увидеть там?

— Тебя, — ответил я честно.

— Зачем?

— Я хочу увидеть тебя целиком.

— Разве так ты меня не видишь?

— Это не то.

— Понимаю. Но не надо.

— Почему? — удивился я.

Он пожал плечами — жест, который перенял у меня в точности.

— Нельзя рассматривать слишком долго то, что тебе нравится. Потому что когда-нибудь ты рассмотришь его полностью и поймешь, почему оно красиво. А то, что понятно, любить нельзя. А мне хочется чтобы ты меня любил.

— Я люблю тебя, философ.

— Тогда не всматривайся. Красота и любовь — это непонятные вещи.

У него часто было такое — он говорил что-то, совершенно неожиданно, почти без повода, даже не задумываясь, словно произносил что-то очевидное и ясное, а у меня оно не шло из головы и я еще долго сидел, отыскивая смысл как жемчужинку в кусачке.

А жемчуг я ему все-таки нашел. Котенок наотрез отказался отпускать меня, он даже слышать не хотел о том чтоб я снова одел акваланг. Когда я попытался выскользнуть, завязалась борьба, в ходе которой я хоть и обрел свободу, но гидрокостюм оказался разорван почти пополам. Я починил его и однажды, когда Котенок крепко спал, вышел в море. Ловить кусачек ночью трудно даже с фонарем, но ощущения от ночного погружения всегда остаются потрясающие. Кажется, что летишь сквозь космос и луч фонаря, короткий фиолетовый конус, натыкается, как на созвездия, то на клубок водорослей, то на какое-нибудь подводное растение с плодами-гроздьями. Ты двигаешься сквозь пустоту, которая обволакивает тебя сплошным чернильным пятном, даже гул моря в ушах кажется не таким, как днем — настороженным, глухим, опасным. Сонные рыбы скользят в луче света, спеша убраться прочь, иногда мождно разглядеть блеск любопытных глаз самоса, который на ночь зарывался в песок.

На этот раз я уже был подготовлен — на поясе были несколько капсул с реагентом, который растворяясь в воде, отпугивал репперов и прочую гадостную хищную живность. Излишняя осторожность, так как бОльшая часть обитателей моря с приходом ночи погружается в состояние оцепенения и не проявляет агрессивности. Разве что шнырек может, не разобравшись, раздавить в своих объятьях, но в этом районе их никогда не было. Я набрал десятка два жемчужниц и успел на маяк еще до того, как Котенок проснулся. Он заворочался, когда я скользнул под одеяло — хоть и сухой, но все еще разогретый после душа, пахнущий морем. А потом дулся на меня еще полдня, обнаружив жемчужницы. Он сразу понял, откуда они появились.

Но при всей своей вспыльчивости Котенок был отходчив, я это знал. Он сам вскрыл жемчужницы и на этот раз удача нам улыбнулась — в пяти из них оказались жемчужины. Мелкие, по меркам Империи или Герхана почти мусор, но Котенок радовался так, как будто нашел клад, состоящий из тонны драгоценных камней. По его просьбе я, повозившись в мастерской, сделал одну сережку и одно кольцо. Одна жемчужинка в процессе треснула и рассыпалась — у меня не было опыта в ювелирном деле, да и оборудование на маяке стояло совсем не подходящее для этих целей.

— Бижютерия, — вздохнул я, рассматривая плоды своих рук, — Как только мы окажемся за пределами этого захолустья, я куплю тебе целое колье из бриллиантов и голубых топазов.

Но Котенку не нужны были топазы и бриллианты. Он с восторгом примерил и то и другое, без жалоб даже вытерпев процедуру прокалывания уха. Ему и в самом деле подошло — и легкая, с золотистыми лепестками, сережка и простое, без вычурностей, кольцо, состоящее из трех переплетенных разноцветных металлических нитей.

День проходил незаметно, он пролетал мимо и мы замечали его лишь тогда, когда он был уже позади. Котенок вздыхал, хоть он и не считал, по его уверениям, дни, но тоже грустил, глядя как остаток еще одного плавится на горизонте, отбрасывая на воду стылые, уже не греющие, лучи. Мы опять поднимались наверх, я прихватывал с собой бутылку вина и мы долго сидели, прижавшись друг к другу, на полу, постелив лишь покрывало. Мы обнимали друг друга, но в этом не было ни намека на сексуальность, это было что-то другое, какая-то неизъяснимая предзакатная нежность, когда хотелось только чувствовать, всем телом, прижиматься к нему, ощущать его.

Закат сгорал в небе, а мы сидели молча, обнявшись, и смотрели на него. И в этот момент всегда было невероятно тихо. Тихо и… волшебно. Короткий отрезок сказки, маленький, но повторяющийся каждый день. Это было так прекрасно и так необычно — просто сидеть рядом и чувствовать друг друга, что когда закат превращался в горячие угли и ссыпался за горизонт, мы еще некоторое время избегали смотреть друг другу в глаза — как дети, уличенные в каком-то бессмысленном ребячьем поступке.

Я неспешно потягивал вино, Котенок или висел на моей шее, забавляясь тем, что кусал меня за нос или за ухо или читал, сидя на моих коленях. Когда становилось темно, я включал свет и тогда наш маяк превращался в гигантскую свечку, поставленную в огромное, наполненное водой, блюдо. Свет падал на воду и она светилась, свет бежал по ее волнующейся поверхности, дрожащий и глубокий. Мы чувствовали себя в центре мироздания, в точке, где пересекаются все течения Вселенной. Это было не счастье, потому что для этого ощущения невозможно подобрать слова, но это было близкое к нему.

Раза два или три начинала гроза. Как всегда в конце весны — грохочущая, взрывная, готовая испепелить молниями океан и развеять сушу. Она приходила с сумерками, сперва грозно теребя купол дождем, а потом, все более или более распаляясь, страстно бушевала в небе, раскалывая его длинными змейками молний, который выглядели пугающе и прекрасно одновременно. Она бушевала полночи и затихала, угасала, уносясь куда-то вдаль, оставив на память лишь волнующееся море, беспокойно ерзающее в своей колыбели, алмазинки влаги на стекле купола и душную ночную свежесть, которая всегда бывает после сильной грозы.

Я брал сенсетту и наигрывал что-то, лениво перебирая струны. Я не играл ничего конкретного, хотя многое еще осталось в памяти, просто позволял пальцам двигаться в собственном ритме, извлекать мелодию, которая больше походила на хаотическое переплетение того, что я раньше слышал. Осколки памяти ложились на музыку как нельзя кстати, мелодия получалась немного заунывная, но подходящая ко всему тому, что меня окружало — к затопленной мягким светом площадке, нависающей над морем, к вкусу вина, к запаху грозы, к тому, кто сидел возле меня на корточках и слушал не отрываясь. Когда-то я попытался сыграть что-то настоящее — «Синеву»