Иногда оно светится (СИ) - Акай Алиса. Страница 80

Мартала или какую-нибудь из соннат Квентита, но Котенок морщился и недовольно теребил мой рукав.

— У тебя лучше, — сказал он безапелляцонным тоном, — То тоже красиво, но оно не настоящее. А ты как-то по-настоящему играешь. Его даже не ушами слушаешь.

Я улыбнулся такому заявлению, но спорить не стал.

Котенок вечерами читал, с такой скоростью, что я даже заподозрил неладное — имперский язык, конечно, нельзя отнести к сложным, но научиться так читать всего за пару недель… Он читал классику, не разбирая авторов, подряд, стихи всех эпох, которые смог отыскать, очерки, полунаучные статьи в сборниках и все остальное. И при этом прекрасно понимал почти все, что читал! Для проверки я дал ему пару уроков герханского и Котенок схватился за него так, что меня обескуражил. Черт, если у всех варваров такие исключительные способности к языкам… Котенок подтвердил, что почти все кайхиттены обладают талантом к изучению чужих наречий. В мире, где перемешаны сотни варварских кланов, у каждого из которых свой диалект, поневоле приходится учиться с детства.

— Шаари, — сказал он как-то, отрываясь от книги, — Вот кто я.

— Что? — переспросил я. Приглядевшись, я понял, что в руках у него карманный герханский словарик. И где только добыл…

— Шаари. Это котенок на герханском. Ты меня так называешь.

— Ну да. Только Шаари — это совсем маленький котенок, который только открыл глаза, к тому же с отсутствующим указателем на половые признаки. Ты не Шаари. Может, Шираи — это котенок-подросток мужского пола. Ширами — женского.

— Столько слов для одного котенка…

— Их гораздо больше. Герханский в этом смысле сильно отличается от распространенных языков Галактики, хотя встречаются и похожие. У нас существительное содержит набор признаков, указывающих на свойства объекта. Котенок -

Шаари, но если ты имеешь в виду, например, грустного котенка — это уже будет Шаами. А веселый — Ша-ритсу. Есть и более сложные образования, для перевода которых на тот же имперский потребуется куда больше слов. Ну вот

Шаа-раими-кетцу — это уже котенок мужского пола, который хандрит, хотя обычно веселый.

— Ого.

— На самом деле все довольно просто, надо лишь разбираться в окончаниях и их интонации. Из-за неправильного окончания может серьезно измениться смысл предложения и…

Я собирался уже было прочесть целую лекцию о герханском языке, но Котенок перебил меня.

— А я кто?

— То есть как — кто?

— Какой я котенок? Я не Шаари, потому что это непонятный котенок. Не Шираи, потому что я не чувствую себя

Шираи, но точно не Ша-ритсу. Может, я неправильный Шаа-раими-кетцу? Только наоборот?..

Я задумался.

— Нет. Скорее… Думаю, Шири.

— Шири.

— Тут нет указания на пол, это как абстрактный котенок, но с уже открытыми глазами. И еще…

— Мрачный? Печальный?

— Нет. Где ты видел мрачного котенка?.. Просто задумчивый. Иногда такие бывают — совсем маленькие, но у них уже открыты глаза, они смотрят на все, что их окружает и у них такой вид, как будто они чертовски удивлены.

Смотрят на мир, который им совсем незнаком, и поражаются.

— Серьезно?

— Ну не буду же я врать. Именно такие шири чаще всего пытаются забраться в тарелку или разбить стекло или, например, разорвать мягкую игрушку. Им все интересно, но это задумчивый интерес.

— О-оо…

— Подходит?

— Звучит красиво. Но не совсем похоже, мне кажется. Я же ничего не портил.

— Кроме ванны, — заметил я.

— Но не из любопытства же!

— Именно из любопытства. Ты хотел посмотреть, что у меня внутри.

— Ладно, пусть будет шири, — сдался он, — Мне кажется, это тоже красиво.

— Думаю, твое родное имя тоже красиво, — осторожно сказал я, — Но ты не хочешь мне его называть, да?

— Угу. Зачем тебе имя человека, который давно исчез? Он все равно не услышит, как ты его будешь звать.

Когда пальцы уставали перебирать струны, а за куполом маяка сгущалась уже настоящая ночь, черная, маслянистая, я перебирался на лежанку, а Котенок бросал свои книги и просоединялся ко мне. И пространство вокруг нас съеживалось, уменьшалось до такой степени, что вся Вселенная становилась не больше трех метров в диаметре. И нам этого хватало с лихвой. Я не буду рассказывать, как сладок бывает морской воздух и как пахнет поздней ночью весна, неохотно остывающая, страстная, бурная… Как могут светиться звезды и какие песни умеют петь волны ближе к рассвету.

После одного из штормов на косу выкинуло шнырька. Еще не взрослого, но довольно приличного по размерам. Его бесформенная туша, тут же потерявшая всю неспешную грациозность, лежала на песке как мертвая медуза, вуали обмякли и опали клочьями, между которыми, когда шнырек пытался двигаться, блестели иссиня-черные проплешины кожи. Вероятно, шнырек по какой-то причине не успел уйти на глубину, волнами его вынесло туда, где для него уже было слишком мелко. Я зарядил старое ружье и без жалости убил его, превратив студенистое тело в размазанные по песку ошметки. Картечь Мак-Малиса рвала шнырька в клочья, но даже эти клочья, расбросанные по косе, еще долго трепыхались и я позволил им там пролежать целые сутки, прежде чем скинул обратно в море.

На ощупь они были как раскисшее, но успевшее засохнуть и покрыться мягкой коркой, мыло.

В остальном все было тихо, несмотря на то, что все обитатели океана уже окончательно пробудились от спячки, среди них не было хищников, способных нам угрожать, тем более на суше.

Единственная опасность угрожала нам с неба. Я не смотрел туда, понимая, как глупо было бы пялиться в зенит, тщетно пытаясь взглядом различить чернеющую точку, но это исходящее сверху ощущение опасности не оставляло меня даже ночью. Как будто с неба летела невидимая пока огромная стрела, а я маячил перед ней удобной мишенью. Я никогда не пытался запугать сам себя или подчиниться бесплотным страхам, но с каждым днем все сильнее чувствовал, как тяжело поднимать голову вверх. Потому что если резко ее поднять, пока зрение не успевает сфокусироваться на гигантском куполе, может показаться, что там, между облаков, уже появилась та самая черная точка, неумолимо увеличивающаяся в размерах…

Однажды терминал связи запищал, не так, как обычно, тестируя готовность систем, коротко и неуверенно, а громко, требовательно, настойчиво.

— Что это он? — спросил безразлично Котенок.

Я подошел к экрану терминала. Там было несколько строк символов, зеленые строки на черном фоне. Я мог бы их и не читать. Но меня всегда тянуло совершать бессмысленные поступки.

— Я отстранен от службы. Прокуратура Второго Корпуса возбудила в отношении меня уголовное дело, обвинение будет предъявлено по прибытии в ближайший военный гарнизон Империи. Предписано не оказывать сопротивления и покинуть планету на первом же корабле. Сухо и просто, мне всегда нравился язык наших имперских юристов.

Котенок встревоженно покосился на экран.

— Значит, они перехватили твою передачу для герханского корабля?

— Разумеется. Хуже всего то, что как лицо, отстраненное от службы, я не имею права пользоваться оборудованием связи и всей орбитальной системой. Логично, в общем-то, хотя я почему-то забыл о таком варианте. Одна шифрованная команда терминалу — и все, мы теперь слепы и глухи, компьютер уже мне не подчиняется.

— У нас теперь нет ни связи, ни оружия?

— Именно. Ничего, на самом деле в нем уже и так не было нужды. С их стороны это так, страховка… Вдруг я, окончательно спятив, попытался бы спалить курьер орбитальным логгером или выкинул бы еще какой-нибудь фокус.

От старого сумасшедшего графа можно всего ожидать, раз он окончательно перестал дружить с головой.

— Ты не сумасшедший!

— Нормальные люди не дезертируют с императорской службы чтобы удрать ради подростка-варвара.

В последнее время у меня совсем не получалось улыбаться. Улыбки кислили на губах и Котенок морщился, когда видел их.

— Герханцы успеют.

— Это Космос, — я развел руками, — Он такой же непредсказуемый, как море. Они могут и опоздать. Поломка двигателя, внезапная директива с Герхана, болезнь пилота… Да мало ли что еще. В конце концов они просто могут испугаться имперской прокуратуры и будут, черт возьми меня и всю эту планету, абсолютно правы. Они не обязаны совать голову в петлю ради меня.