Тень кондотьера - Стерхов Андрей. Страница 23

Обращая свои слова к эгрегору, произносил я свою пламенную речь прежде всего для себя. Считаю, нет ничего предосудительного в том, чтобы время от времени напоминать себе о главном. Впрочем, Кика тоже не остался равнодушным и честно попытался переварить сказанное, я это видел, только усилия его оказались напрасными. Обладая, как и все прочие газетные репортёры, умом живым, но не глубоким, он моей боли не понял. Нет, не проникся он моею болью, увы. Будь иначе, разве задал бы столь пустой, даже глупый вопрос:

– Значит, ты, старичок, за кровную месть про меж людей?

– Пьян, – вздохнул я разочарованно. – И пьян безнадёжно. Когда я такое сказал? Напомни.

– А разве, старичок, не вытекает?

– Нет… Мне кажется, что нет… Впрочем… Не знаю. Но в любом случае на том стою, что человек не должен убивать человека.

– Человек – нет, а дракон?

– Дракон? – Я пожал плечами. – А что "дракон"? Дракон не человек. А человек не дракон. Человек, убивая, перестаёт быть человеком, а дракон, перестаёт быть драконом, если не убивает. Так вот странно устроена жизнь. И всё. И хватит. Давай-ка, брат Кика, прекратим о высоком и неаппетитном. Я, между прочим, поужинать собирался.

– О чём разговор, – легко согласился с моим предложением эгрегор и вновь потянулся к бутылке.

Какое-то время каждый из нас занимался своим делом. Я ел, не запивая. Он пил, не закусывая. Минут через пятнадцать, прикончив ужин, я отставил тарелку и, преследуя интересы сугубо профессиональные, поинтересовался у заклевавшего носом эгрегора:

– Ну? Что нового слышно?

– А? Что? – встрепенулся Кика.

– Что нового, спрашиваю, слышно?

– Ничего не слышу, ничего не вижу, ничего никому не скажу. Мне уже плевать. И, вообще, меня уже практически нет.

– Да неужели? – усмехнулся я.

– Плевать, – повторил Кика твёрдо, но потом не выдержал и – супротив натуры не попрёшь – пошёл на попятную: – А что тебя конкретно-то, старичок, интересует?

Я замер на миг в притворном раздумье, а потом спросил:

– Ну, к примеру, про заполошного чужого из Тёмных никто ничего говорил?

– Про чужого – нет, не слышал, а что касательно, заполошного… Знаешь, нынче все Тёмные заполошные.

Тут я с ним согласился:

– Это да. Сегодня кондотьера видел…

– Белова? – уточнил Кика.

– Да нет, не Архипыча, а этого, который у них штатный. Нервный он какой-то, доложу я тебе.

– Говорю же, они все нынче нервные. Что, впрочем, согласись, и не удивительно ничуть. Вон как каденция-то затянулась. С тех пор, как Жан Калишер, не к ночи будет помянут, без вести пропал, считай, уже полгода прошло, а никто себя новым Претёмным так до сих пор и не объявил. В курсе, старичок, как у них смена власти происходит?

Конечно же, знал. Не велика тайна. В "царя горы" играют. Никаких тебе выборов, никаких демократических закидонов и никаких компромиссов. Всё по-честному, всё по-звериному: кто всех объегорил или загнул, тот и главный. Сумел силой или хитростью скинуть с трона предыдущего, отпихнув при этом остальных, – царствуй. Только жезл власти сначала предъяви. Он у них что-то вроде ядерного чемоданчика.

Так я Кике и ответил:

– Кто жезл Ваала предъявит, тот и следующий.

– Во-во, жезл, – покивал эгрегор. – А жезл-то пропал. Что если навсегда? Что если с концами?

– С концами, говоришь…- Я задумался. – Ну, не знаю. Наверное, предусмотрены на этот счёт какие-то процедуры. А если нет, тогда им правила срочно нужно менять.

Кика не донёс до рта очередную стопку и криво усмехнулся:

– О чём ты, старичок? Как можно поменять то, чего в принципе нет?

И я вновь был вынужден с ним согласиться.

После этого какое-то время мы молчали. А потом Кика, обведя мутным взглядом зал, сказал:

– Едва ли я вернусь сюда ещё раз.

Сказал с такой грустью, что я подумал: какой хороший актёр. Хотя, быть может, и не актёрствовал. Приличная доза алкоголя порою создаёт иллюзию наличия души.

– Не зарекайся, – посоветовал я. – Верь в лучшее.

И всё, теперь уже совсем-совсем не о чем нам стало говорить. Можно так сказать. А можно сказать, что тем для продолжения разговора было у нас так много, и все они были настолько важными, что даже и начинать не стоило. Вот если была возможность год из-за стола не вставать, тогда быть может и стоило.

Посидев для приличия ещё какое-то время, я стал собираться.

– Подожди секунду, – попросил эгрегор, а когда я вновь приземлился на стул, спросил с пьяным надрывом: – Скажи, старичок, а ты будешь меня вспоминать?

– Вспоминать не буду, – ответил я. – Просто постараюсь не забывать.

– Честно?

– Честно. Откровенно говоря, ты был мне интересен.

– Это чем же? – спросил он и – своими собственными глазами бы не увидел, ни за что бы ни поверил – размазал по щеке слезу.

– А тем, что интересовался мною, – тщательно скрывая смущения, ответил я. – Это в наше время дорогого стоит.

С этими словами попрощался кивком и – уймись волненье, замри слеза – решительно встал из-за стола.

Глава 6

Прежде чем отправиться в детский сад, я сделал приличный крюк, чтоб завезти ужин Вуангу. И пока кружил по запруженным улицам города, погрузился (спасибо в кавычках за напоминание пьяному эгрегору Кике) в тревожные размышления о претёмном усмирителе, о пропавшем без вести главе Великого круга пятиконечного трона, о небезызвестном Жане Калишере.

Так уж вышло, что я, в отличие ото всех остальных, знал, куда на самом деле делся этот великий из великих и могущественный из могущественных тёмный маг. Трудно поверить, сам порой в это не верю, но именно на моих глазах, да и не без моей, откровенно, но не под протокол говоря, помощи превратился он при весьма щекотливых обстоятельствах в узника разбившейся Зеркальной Сферы. Намеревался меня гад такой коварный в тлен и прах обратить (не по злобе и не в силу служебного долга, а дабы скрыть тайну двойственности своей больной души), да от собственной огромной силы и пострадал невзначай. Теперь бездарно и безысходно бытует-отражается в тысячах и тысячах зеркальных осколках, рассыпанных по полу верхней залы той таинственной башни, что трётся шпилем о нездешнюю луну в одном укромном месте Запредельного.

Знаю, хорошо знаю, даже слишком хорошо знаю, что это такое – обнаружить себя самостоятельной и свободной частью цельной личности. Мне ли, нагону золотого дракона, этого не знать. Но даже представить не могу, что значит вот так вот – без подготовки, вдруг и сразу – обрести множество равноценных, ничем друг от друга не отличающихся личностей-клонов, имеющих свободу независимого существования и при этом лишённых возможности этой свободой воспользоваться. Подозреваю, что это ужасно. Ужасно до истошного воя. И одновременно – до глухой немоты. Но тут уж, как говорится: что накрошишь, то и выхлебаешь. Сам дядя виноват.

Иные люди (в том числе и трезвомыслящие и даже чаще других в силу непонятных мне причин именно трезвомыслящие) живут с наивной уверенностью, что расплата за дурные поступки – некая никоим образом к ним самим не относящаяся метафизическая абстракция. Истые же апологеты большинства религий и конфессий, как известно, веруют, что расплата неизбежна, только наступает она не сразу, а после так называемой физической или биологической смерти. Именно тогда, по их убеждению, человек получает сполна по совокупности грехов. А я считаю, что на самом деле всякий (не важно – дракон или человек) испытает плоды своих деяний – не тело, естественно, душу имею в виду – уже при жизни, и в зависимости от степени праведности свершённого уже здесь и сейчас живёт либо в раю, либо в аду. И то, что произошло с Жаном Калишером яркое, можно даже сказать ярчайшее тому доказательство.

Хотя – чего уж тут греха таить – и очень хочется, но ни с кем я тайной заточения Претёмного до сих пор не поделился. Почему? А потому что сам себе не враг. Оно ведь как обычно бывает в мире людей: одному расскажешь под честное слово, тот – другому по большому секрету, и всё – пошло-поехало. Рано или поздно большой секрет для маленькой, для маленькой такой компании дойдёт и до ушей того, кто измыслит – мало ли на свете гениальных дуралеев – способ Претёмного вызволить. И тогда мне уже точно несдобровать. Вот потому и креплюсь. Потому и помалкиваю. Это вроде как с украденной из чужого костра картошкой. Раскопал в горячих углях, перекидываешь, остужая, из ладони в ладонь, а тут хозяева, и ты клубень раз – за пазуху. Жжёт-печёт, больно до слёз, а вытащить нельзя – прибьют. И ничего другого не остаётся, как терпеть и пританцовывать.